Роман Шебалин - Дневник ангела
И в урне мозга бережем
Меж мыслей, часто беззаботных,
Мы также пепел наших жен,
Как и красавиц мимолетных.
Стремясь сквозь зной и сквозь буран,
Назло противореча нервам,
Приемлем натиск страшных ран
За право быть недолго первым...
В.Шершеневич "А.Н.А.".
Мы - поколение восьмидесятых. Кто помнит сейчас то странное ощущение от "весны 85-ого"?
Какая дивная была уверенность, что песни "Ветер над городом" Макаревича и "Крысолов" Пугачевой посвящены нашему тогдашнему Генеральному Секретарю. Кстати, да, как-то не принято было говорить тогда "Горбачев". Смешная ведь фамилия. Говорили "Михаил Сергеевич" или просто говорили так, вообще никак не называя, но все всегда понимали, о ком идет речь.
О нем шутили; это было сродни семейным шуткам о взрослом брательнике, который, конечно, умнее нас всех, салаг, но и, конечно, забавнее. У каждого в доме были обязательными две книги: "XXVII-ой съезд...", красная, которую мы конспектировали на уроках Обществоведения и ярко-синяя - статьи Горбачева, которую почти никто не читал, но покупали почему-то все (лично сам видел её во многих домах). Видимо, в этом был тогда некий политический шарм, он создавался исключительно умением разбираться в сложных текущих исторических проблемах.
Я серьезно. Мы, молодые, тогда думали, что - буквально куем историю. Или потому что мы были молоды? Возможно, это страшно, когда молодость страны совпадает с физиологической молодостью определенного поколения.
Первая любовь и первые демонстрации.
Нас погребала под собою политика.
Помню еще: когда умер Брежнев, я искренне думал, что - траур ведь отменят уроки. Но вдруг математичка как-то очень резко сказала, мол, ну, умер, ну и что? И я опешил. Я был раздавлен, я готов был "донести на неё куда следует"... Так для меня настали новые времена.
А потом мама рассказывала про Андропова разные смешные истории, как он любил петь, как писал стихи, как они собирались вместе у Сверловых-Подвойских. Я вспоминал эту большую сумрачную квартиру на улице Горького. Я поражался: десять или более того комнат! Я катался по будто бы бесконечному коридору на трехколесном велосипеде, мне было лет семь-восемь.
...Кто такой Горбачев? Откуда он? Ходили две поговорки: "горбатого могила исправит" и "бог шельму метит".
На свиданиях рассказывали политические анекдоты.
Однажды, в конце 1987-ого года я влюбился. Безумно. В одну из завсегдатаев 20-ой комнаты журнала "Юность". Записывая её телефон в книжку, я вывел "Лена Сахарова...".
"К тому Сахарову, правда, не имею никакого отношения..."
К какому?
Чуть не спросил я. Нет, конечно, я тогда уже что-то слышал о каком-то "Сахарове", это был то ли запрещенный писатель, то ли просто какой-то диссидент, то ли его расстреляли, то ли он эмигрировал. Я кивнул Лене головой, мол, знаю, о ком идет речь, но об этом - не надо. Честно говоря, меня тогда (а сейчас - уж и подавно!) мало заботил какой-то диссидент. Краем уха, от взрослых, я слышал, что есть разные Солженицыны и Бродские, я имел какое-то смутное представление о Галиче и Высоцком (которого я почему-то тоже считал диссидентом), но - не более того.
А я был молод, влюблен и мне хотелось строить целый мир, дельный и настоящий. Живя в серьезных политических процессах, - принимая решения прогулять школу или прошвырнуться по Арбату, я сверялся с невнятным, но так изящно, слово бы - для меня и только для меня, выписанным, политическим календарем, - так позже сверялся с гороскопами, а ещё позже - с картами Таро. Мимо меня мелькали фамилии, события; все эти Солженицыны-Высоцкие домашние зверьки тех лет - были скорее фоном для личной жизни, чем - её содержанием. Это сейчас можно вспоминать, анализировать, оценивать, а тогда... Тогда было некогда, мы любили в потрясающих декорациях. Случайно, конечно, случайно, - мы были одарены роскошным карнавалом, какое нам было дело до тех, кто этот карнавал развертел?
Что ж, теперь многие из нас ходят по "месту проведения мероприятия", подбирают маски, бросают в воздух неиспользованный серпантин, рассыпают нерассыпанное конфетти. Был об этом и мультфильм - его крутили тогда по телеку - маленький чехословатский крот бродил среди былых веселий, пугаясь брошенных людьми забавных масок...
Видимо, в данное время я подобным и занимаюсь...
Но - к чему все время о грустном?
Гласность, перестройка, ускорение: "ГПУ", значит, видите, я что-то ещё помню. Шутки шутками, но... Сколько нам было тогда? Пятнадцать-восемнадцать лет. Та самая "первая любовь". Представьте, только что закончилась школа. В школе? Споры о том, что "настанет коммунизм или не настанет?", смешно. Домашнее диссидентство пугливых, но гордых интеллектуальчиков: я писал антисоветские стихи, "белогвардейские".
Только-только все узнали о печальных судьбах Гумилева, Мандельштама, будто - вот, сейчас, - можно ещё что-то исправить, мысленно поставив себя в ряд былых мучеников... Глупые, дурацкие споры на уроках истории и обществоведения!
Я пессимист и в коммунизм не верю!
Что, испугались, клеточные звери?
Притихли, струсили? молчите?
Рычите, идеалы защитите!..
Ура! ура! ура! Восславим перестройку!
Мы молоды и веселы, вот сказка наяву!
А в будущем торжественном мы наградим достойных...
На кой черт мне все это, коль я не доживу?
И что-то там "тра-ля-ля-ля..." - не помню.
Или вот еще:
Господа! Есть святое право
Умереть за Великую Русь...
Бред ведь ужасный. В классе девятом я написал очень пафосное стихотворение про белых офицеров, которых вот-вот накроют в неком маленьком домике (где-то в Сибири), и вот эти непокорившиеся господа кутят, чтобы на рассвете застрелиться. Они застреливаются, и нагрянувшие наконец красноармейцы обнаруживают лишь трупы. Наверно, опять смешно. Тогда - все это писалось на полном серьезе. И посвящался сей кошмаp Н.С.Гумилеву. Дело в том, что к 1985 году я уже про Гумилева многое знал - папа привез из-за границы сборник его стихов с большой вступительной статьей, котоpая и откpыла мне глаза на "злодейства советской власти". Шучу. Я не помню, дpогнуло ли мое сеpдце, потpясенное сквеpной судьбой поэта, но могу твеpдо сказать одно: диссидент - для меня и по сей день является pугательным словом, почти матеpщиной, только если pаньше это pугательство пpоизносилось тихо и почти без именных указаний, то тепеpь "яpлыки диссидентства" pазвешанны мною по весьма внушительному количеству озабоченных субъектов. Конкpетно в этом тексте называть их имена не буду, что называется, не к ночи будет сказано.
Ну и конечно, "Доктор Живаго", "Раковый корпус" и "Мастер и Маргарита"! Все это (еще бы!) лежало у мамы в особом месте, в глубине платяного шкафа, под каким-то тряпочным барахлом. У меня до сих пор сохранилось весьма странное отношение к этим книгам. Ведь я ещё застал термин "запрещенная литература" или просто - "та литература". О "той" велись школьные разговоры. Каждую новую "скандальную" публикацию "Огонька" или "Юности", или "Иностранки" обсуждали на переменах тихо, местами переходя на крик: ух ты! вот мы что знаем!
Для многих из нас - это было показательными выступлениями "языков из-за угла"; весело и стыдно. Может быть, потому я до сих пор так толком и не прочел ни "Доктора Живаго", ни "Раковый корпус". Освоенный к двадцати годам "Мастер с Маргаритой" для меня лично не представляет никакой духовной ценности до сих пор. А Солженицын оказался обыкновенным бородатым поучателем в полувоенном костюме.
Позже не-пpочитки также удостоились модные в те вpемена "Дети Аpбата" Pыбакова и "Плаха" Айтматова.
Где-то у мамы валялось платье, которое ей подарили Ростроповичи.
Вот ведь дичь! Чувствую себя каким-то "последним из Могикан", - но ведь это не так. Я красуюсь, бравирую тем социальным аншлюсом, который устроило мне время, что ж, может, потому, что у меня просто нет выбора?
Или он когда был, но я его проворонил. Вместе с юностью, вместе с хипповскими погpомами, о котоpых я не имел ни малейшего пpедставления, вместе с баppикадами 90-ых, один вид котоpых по телевизоpу внушал мне ужас впеpемешку с маниакальным любопытством: а что дальше покажут?
Иногда: признать свои ошибки - значит - пережить их заново. Я, мы, мое поколение - были в ответе за многое. У нас, тогда - молодых, в руках был мир, живой и неясный. Мы могли дать ему наши имена, мы могли раскрасить его нашими красками, мы могли наделить его силой, силой для любви и ненависти.
Но мы оказались не творцами - сочинителями. У нас, бессильных, не было ни красок, ни имен. Мы, правда, очень искренне умели веселиться, полагая при этом, что те, кто идет следом поверят нам и войдут в наши хороводы. Но хороводы редели, а идущие следом шли мимо. Наверно, мы не очень убедительно танцевали, кто знает...
И мы не "новое потеpянное поколение", нет. Мы, скоpее, - потеpявшееся. Мы потеpяли самих себя.
Нас воспитало одно вpемя, а жить пpишлось - в дpугом. Нас жестоко обманули те, которые выpастили и выкоpмили нас.
