Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник] - Андрей Георгиевич Битов
— Отойдите.
Я отошел.
День был жаркий, море било волнами о прибрежные камни. Крымские пейзажи, они всегда похожи на другую реальность. Ты стоишь в Феодосии и смотришь на валуны, разбросанные по береговой линии, и вдруг понимаешь: это кто-то играл камнями, он просто разбросал их вот в таком порядке, — кто-то большой и сильный, кто-то не отсюда.
Сейчас, отходя от фельдшера, санитара и Марины, я пытался вспомнить причину нашей ссоры. Зачем я так сильно толкнул ее там, на горе?! Почему она не удержалась на ногах и, взмахнув в воздухе руками, как только что покинувшая куколку бабочка, сорвалась с обрыва?! В памяти ничего не возникало, кроме фразы: «Иди и умри!»
Я вскарабкался к тому месту, где прошла последняя наша ссора. Я увидел море, увидел белые облака, летящие по небу; на линии горизонта плыли корабли, их было семь. Я глубоко вдохнул и прыгнул вниз.
Последнее, что я услышал, были слова фельдшера:
— Твою мать!
А после были камни, стремительно несущиеся мне навстречу, и темнота.
Максим Шмырев
Дороги с птицами на проводах
(Рассказ о прослушивании альбома Александра Непомнящего «Экстремизм» летом 1996 года в поселке Заозерный, неподалеку от Евпатории, и разнообразных историях, грустных и веселых, произошедших примерно в это же время.)
«День, когда мы все умрем»
Словно свет двух фонарей
по обоям на стене,
Помолчим с тобой вдвоем в день,
когда мы все умрем.
А. Непомнящий. «Экстремизм»
Когда просыпаешься утром — подъем в шесть, пока еще нет жары, и можно работать на раскопке; так вот, просыпаясь, чувствуешь холод, открываешь полог палатки, а там прозрачное южное небо, на востоке — узкая красная полоса рассвета. Лагерь просыпается, кто-то звенит умывальником, вода в нем ледяная, остывшая за ночь. Кружка чая — темного, в ней как будто подмешаны кусочки сумерек, которых все меньше, потому что солнце поднялось выше, и небо начинает медленно раскаляться. Мы идем на раскопку, вся «вторая засечная бригада»: нас так прозвали с самого начала, потому что мы делали засеку — ограду из срубленных деревьев и кустов вокруг палаточного лагеря. Он находился в чистом поле, недалеко от дороги: десять шагов — и развалины. Это не Греция, никаких колонн, статуй Афродиты, просто каменный лабиринт, невысокие блоки, оставшиеся там, где когда-то были стены и улицы маленькой греческой фактории. Потом, когда греки уехали или вымерли, тут жили скифы, а после все занесло песком, заросло травой, и сейчас это городище «Чайка» в поселке Заозерный в нескольких километрах от Евпатории. Иногда здесь бывают туристы и проходят практику после первого курса студенты-историки, потому что тут ничего особенно нельзя найти, только всякие мелочи: черепки пифосов, амфор, множество глиняных обломков. Вокруг растут странные колючие деревья, их тоже много, они цепляются за все своими шипами; кругом трава и песок, рассвет, от дороги вдаль углубляются узкие улочки, туда, где начинается набережная и видно море.
Солнце постепенно поднимается, прямо пропорционально мы копаем: движемся вперед и вниз, вперед — до отмеченной веревкой черты сегодняшней нормы, и вниз — к культурному слою древних греков, несколько метров вглубь. Сначала идет сыпучий песок, он стекает вниз струйками, потом начинается глина, по лопатам скрипят камни, редко попадаются черепки. Сначала радовались каждому, потом привыкли — кладем их на деревянный лоток, его относят девушкам под тент, недалеко от раскопки, они чистят и аккуратно складывают осколки. Яма углубляется: уже видно — тут скифы, вот их зола, черепки, несколько сантиметров ниже — греки, а ведь они жили на этой равнине, упирающейся в море, а потом от всей эпохи осталась полоска культурного слоя под песком и глиной.
Солнце поднимается выше — лопата вниз и вверх, — ощутимо жарко, но мы уже успели загореть, боремся со сном, ведь ночью мы почти не спим, гуляем по местным барам, сидим у костра и поем песни. Многие студенты играют на гитарах, поют всякое, часто Чижа «На одной ноге я пришел с войны…», Шевчука, «Чайф» (смешно, когда семнадцатилетние юноши тянут «А у нас дома детей мал-мала…») и «Ассоль» — Чиж исполняет ее вяло, а тогда мы пели искренне, с надрывом, потому что жили у моря, были молоды, и тенты прибрежных кафе хлопали на ветру подобно парусам. Быт был общим и простым: мылись и стирали белье в пансионате — забирались туда через окно (потихоньку), воду набирали из колонки или сливали из поливальной машины, готовили на костре. В котле варилось больше десятка разных супов из пакетиков (каждый брал с собой из дома сам), суп заправлялся тушенкой — очень вкусно. После обеда мы шли на море, и я вспоминал о том, что на этот плоский невзрачный берег высаживались англо-французские войска в Крымскую войну, а потом, во время Великой Отечественной войны, — знаменитый евпаторийский десант. Вдоль набережных росли цветы, а на балконах двухэтажных домов сушилось белье.
Выпивали регулярно: за полтора месяца работы на раскопках без алкоголя прошло дня три-четыре. Это, конечно, был своего рода юношеский «отрыв», но вообще в 90‑е пили много и постоянно; был в этом и протест, своеобразная форма юродства, была просто дурь — сорванная с привычной резьбы жизнь, колесом катящаяся по неведомым подворотням. Для «творческой молодежи» главным было не соответствовать стереотипам «успешности», чем абсурднее, тем прикольнее, процветал дендизм. Темы денег, карьеры были табуированы, полагалось говорить об искусстве, России, философии и любви, в отношениях с девушками смешивались гротескно высокие чувства и цинизм, куртуазные маньеристы стали героями эпохи. Потом пошли наркотики, криминал, начали погибать знакомые. Моего друга детства Женьку выкинули из окна (до сих пор непонятно почему); подругу моей девушки ее парень-наркоман повесил на телефонном шнуре; мою одноклассницу и ее мужа убили за махинации с недвижимостью, а Руслан, высокий красивый парень, выжил после передозировки и рассказывал мне, что попал в ад: «там красное небо, земля как конфорка, все горит, я бегу, тут начинается дождь, я думал, будет лучше, а это горящий целлофан».
Может, не стоит сгущать краски, но 90‑е запомнились как время, где перегородка между жизнью и смертью истончилась. Мы привыкли видеть трупы на улицах, перестали удивляться новостям с «тысячами погибших», нас приучили к смерти — не той, которую можно превозмочь, не победе над ней, а к тупому умиранию, издыханию, когда все вокруг даже не «пожирается вечности жерлом», как
