Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник] - Андрей Георгиевич Битов
* * *
накануне сновидцы мои выслали
сон
тогдашнюю Ялту на старой открытке
тебя в маске вынырнувшую у причала
нависшего над тобой с фотоаппаратом
бывшего мужа сестры
и снова разбитая лесенка
из пансионата «Шахтер»
тащится вниз по горе
мимо дома с большим засохшим инжиром
мимо запыленной десятилетьями съемочной группы
мимо выгоревшего на солнце белья
и я во сне думаю
что надо бы пойти в церковь
поставить свечку
чтобы тебе там
стало теплее
а нам здесь
и так всегда
холодно
* * *
и дальше стекала слеза золотая
по небу полуночи ангел летел
и будто бы тень твоя белая стая
все было все будет
того ли хотел
сновидцы мои утомились скитаться
в тенетах моих перепутанных снов
ход времени править не стоит пытаться
Крым в память впадает
в основу основ
…Читатель спросит: а где же любовь? Да, где же любовь в этой чертовой жизни?
Евгений Степанов
Школьники из Евпатории
В благолепном и спокойном 1977 году (я, тринадцатилетний подросток, учился тогда в седьмом классе московской средней школы) отец пришел домой и спросил:
— Хочешь пожить у моря, в Крыму, в санатории?
— Конечно, хочу.
— Можешь поехать на целую четверть. Нам на работе дают для детей путевки…
Я стал собираться. В мечтах мне виделся роскошный пансионат, пляж, чайки, море, никаких тебе строгих московских учителей, свобода.
И вот меня отправили в Евпаторию, в школу имени Олега Кошевого.
…Это оказался интернат. Самый настоящий интернет. Правда, на берегу моря.
Там собрались ребята и девчонки со всего Советского Союза — из Москвы и Московской области, Томска и Челябинска, Киева и Харькова… Жили мы, ребята и девчонки, в огромных палатах (разумеется, раздельных), в которых стояло по двадцать пять коек.
Что-то было, конечно, в этом интернате и от санатория: нас водили на лечебные грязи, давали кислородный (очень похожий на молочный) коктейль, возили на экскурсии — в Севастополь, Ялту, Феодосию…
Но все равно отсутствие свободы ничем не заменишь.
Свобода в интернате была, пожалуй, только ночью. Вечерами, после отбоя, все, как сумасшедшие, болтали — травили анекдоты, обсуждали прожитый день…
А вот в дневное время дисциплина в интернате была на самом деле очень строгая, казарменная. Мы ходили маршем, всегда под прямым углом. Пели песни, скандировали речевки.
— Кто шагает дружно в ряд?
— Пионерский наш отряд!
— Наш девиз?
— Бороться и искать, найти и не сдаваться!
Однако там, в Крыму, в этом суровом и каком-то полувоенном интернате, я впервые очень сильно влюбился. Девочку звали Лена Сидорчук. Она приехала из Киева. Она была высокая и чернявая, ее длинные, вьющиеся волосы красиво развевались на крымском теплом ветру. Я смотрел на нее и понимал: никогда в жизни я не встречу девочки (девушки) прекрасней. Это моя судьба.
Как-то мы с Леной находили возможность уединиться, иногда тайком — после отбоя — выбегали на улицу и болтали, болтали, болтали. Она писала стихи, читала их мне — о природе, о взрослой любви, о «высоком Крымском небе», а я только слушал и восхищался ее непостижимым талантом. Пьянящий воздух поздней крымской весны, начинающегося лета, высокие, как любовь, кипарисы, расцветшие и неизвестные мне ранее магнолии, первое сильное чувство… Все это не могло не влиять на формирование мягкой, как пластилин, души подростка. Иногда я начинал думать, что жизнь снится мне, что я попал в какую-то непостижимую теплую и чистую сказку, и хотя здесь, в интернате, полувоенная дисциплина и нужно ходить под прямым углом, может быть, это и замечательно. Как-то здесь все понятно. Белое — это белое, черное — это черное. А когда идешь под прямым углом, даже быстрее доходишь до цели, чем когда пользуешься кривыми путями-дорожками…
Однажды мы с Леной поцеловались. Как взрослые. И я, тринадцатилетний нахалюга, позволил себе прикоснуться рукой к ее молодой и сводящей меня с ума груди. Впервые в жизни, да, впервые в жизни я набрался решительности (наглости), впервые в жизни вкусил сладостный запретный плод, о котором тайно стал мечтать, наверное, с шестого класса… Но все-таки отношения были скорее платонические, ни я, ни она не могли окончательно переступить запретную черту. Не решались. Да и где?
…После ужина все мы, ребята и девчонки, смотрели телевизор. Одна программа, как сейчас помню, шла на украинском языке.
Как-то раз Лидия Ивановна, наша суровая воспитательница, женщина лет сорока пяти, всегда носившая строгий отутюженный костюм, спросила нас, школьников:
— Ребята, вы когда-нибудь слышали нехорошие анекдоты про Ленина?
Мы удивились:
— Нет. А разве такие есть?
— Не слышали, и хорошо, — ответила Лидия Ивановна.
На этом все «политические» разговоры были закончены.
…В школе мне пришлось несколько раз подраться, чтобы меня не задирали. Сильная драка была с пареньком из Красноярска Геркой Плетневым. После этого он меня зауважал.
— Я‑то думал, все москвичи — салаги, а ты кремень, хотя с виду вроде и ботан, — сказал Герка. — Если будут проблемы, обращайся ко мне. Нас, сибиряков, тут целая кодла. Мы любой банде можем навалять…
— Спасибо, Гера, — ответил я. — Если что, обращусь, но пока вроде все спокойно.
Иногда я убегал на море один, ходил босиком по камням (сам себя лечил от плоскостопия, как мама научила), собирал ракушки, однажды — к своему ужасу! — набрел на мертвого дельфина.
Учили в школе спокойно, без надрыва. Лучше, чем в Москве. И спрашивали не так строго. Оценки я получал хорошие. Не было ни одной тройки. Мне легко давались и точные, и гуманитарные предметы. Многие ребята списывали у меня алгебру и физику, диктанты и изложения. Я, разумеется, никому не отказывал.
Школа стояла на самом берегу моря. Глядя в окошко во
