Почти 15 лет - Микита Франко

Мариам заинтересованно посмотрела на Льва:

— Как вам это слышать?

Тот пожал плечами. Слава почувствовал разочарования: он так много говорил, а в ответ – только этот странный жест?

— Что вы чувствуете? Или думаете? – подсказывала ему Мариам.

— Думаю, что принятие не решает проблемы, — произнёс Лев. – Если один хочет эмиграции, а второй нет, какое здесь может быть решение?

Слава заспорил:

— А я думаю, что дело не в эмиграции.

— А в чём?

— В том, что мы не умеем друг друга слышать. Если бы мы могли обсудить эмиграцию подробней, не уходя во взаимные упреки, мы бы нашли вариант, который устроил бы обоих. Но мы начинали ругаться каждый раз, когда упирались в эту тему. Или в тему детей, или секса, или… Неважно. Всё это не проблема сама по себе. Если бы каждый из нас просто мог открыться другому по-настоящему…

Лев перебил его:

— Но разве мы не обсуждали? Не открывались? Я говорил тебе, почему не хочу, ты говорил, почему хочешь, и в итоге…

Тогда Слава тоже его перебил:

— Да, работа, врачебная практика, твои дипломы… По-моему, это просто мишура, — ему стало до невозможного неудобно в этом кресле, и он встал, начав расхаживать взад-вперед по кабинету. Уточнил при этом у Мариам: — Я же могу так делать, да? – она кивнула. Он остановился, упираясь ладонями в стену, и сказал, прикрывая глаза: — Мне кажется, настоящая причина твоего нежелания не в работе, а в том, что было тогда. Эмиграция – твоя больная тема, и тебе не хотелось проживать этот опыт снова, и это нормально, я даже это понимаю, но ты ведь этого… никогда не говорил. Я даже не знаю, прав ли сейчас. Я просто додумываю эту открытость за тебя, потому что твоей настоящей открытости мне не хватает.

В повисшей тишине кабинета тиканье часов напоминало таймер на готовящейся к взрыву бомбе. Слава, открыв глаза, обернулся через плечо, в надежде ища понимания. Лев молчал, кусая щеку с внутренней стороны, и на Славу не смотрел.

— Я думаю, что даже сам с собой не бываю настолько открыт, — наконец сказал Лев. – Может быть… может быть, я вообще себя не понимаю, или не умею в себе копаться, или… не знаю. Я легко обманываюсь… «мишурой». И начинаю думать, что мишура – и есть я.

— Для этого и существует психотерапия, — с назидательностью произнесла Мариам. – Это навык, которому можно научиться.

Лев не без иронии фыркнул:

— Да уж… Какое счастье, что психотерапия до меня добралась.

Славе хотелось нивелировать эту насмешку, и он подошел ко Льву со спины, наклонился, обнимая за шею, и сказал, целуя в щеку:

— Это и правда счастье.

Лев [73]

Он не понимал, как это работает. Как это должно сработать.

Наталья, психотерапевт («-ка» — неуверенно добавлял Лев каждый раз, когда думал о ней «психотерапевт»), к которой он ходил сам по себе, один, бесконечно трепалась с ним об отце. И не то чтобы она начинала это первой: Лев приходил, уверенный, что сегодня расскажет о другом – вот, например, о том, как они славно поболтали с Мики в холле наркологички – а потом каким-то образом он всё равно оказывался там. Там, где: «Мой отец никогда меня не любил, он никого не любил, невозможно даже представить, чтобы он сказал мне что-нибудь такое же, что я сказал Мики», а потом – рано или поздно – начинал говорить о Байкале, войне в Афганистане и песне про Львёнка и Черепашку. Часто хотелось плакать, но Лев доносил слёзы до дома и, если и позволял им прорваться, то только наедине с собой и не дольше трёх минут, а когда Наталья предложила представить, что стул – вот этот пустой стул перед ним – это отец, и высказать ему всё, что Лев чувствует, тот ответил, что это бред, и не стал.

Он усиленно пытался менять темы. Он приходил и говорил:

— Я переживаю, что Ваня больше не играет на пианино. Мне кажется, слух не вернется, если он не будет хотя бы пытаться.

— Вы говорили с ним о том, что переживаете? – спрашивала Наталья.

— Ну… Вчера я взял топор, сделал вид, что хочу разрубить пианино…

— 3ачем?

Лев удивился: разве не очевидно?

— Это был воспитательный момент.

— Воспитательный? – переспросила она.

— Да. Я хотел, чтобы он почувствовал, как музыка на самом деле ему важна. Она ведь важна. Он вцепился в это пианино и…

— Начал играть?

— Не начал, но, может быть, хоть что-то понял…

Наталья многочисленно промолчала. Лев, додумав за неё мысли («Наверняка посчитала меня дерьмовым отцом»), начал оправдываться:

— Блин, я хотел как лучше. Это… это вообще-то была забота.

— Вы уверены, что заботу нужно выражать именно таким способом?

Он прыснул:

— Да нормальный способ. 3наете, как выражал заботу мой отец?

И они снова оказывались там: в нескончаемом обсуждении детских травм, на которые уходил оставшийся час работы. Ну сколько можно…

А потом он сделал это дома – то, что Наталья хотела провернуть в кабинете, он провернул сам с собой. От глупости, от безделья, от любопытства – с работы рано вернулся, день был тоскливый, в общем… В общем, Лев нашел тысячи оправданий, почему стоит попробовать, и пошел на кухню за табуретом.

Вернулся с ним в гостиную, поставил на середину комнаты, сел на диван, напротив, и изо всех сил попытался нарисовать в голове образ отца: таким, каким запомнил его в шестнадцать лет, когда уходил. Сколько ему тогда было? Наверное, как Льву сейчас. 3начит, они стали ровесниками – он наконец-то до него дорос.

— Я ненавижу тебя. Ненавижу. Ты сломал мне жизнь.

Ничего не ощутил – как будто читает по написанному. Словно не чувствует того, что говорит – но разве может не чувствовать? Ведь это правда. Он его ненавидит, и ни в чём не уверен больше, чем в этом факте.

Воспоминания, как картинки диапроектора, замелькали перед глазами: синее-синее небо отражается в блестящей поверхности озёрной воды. Байкал. Когда Лев думал о нём, то словно уменьшался в размерах и чувствовал себя сидящим на папиной шее: казалось, маленькие ботиночки, свесившись, касаются широкой грудной клетки. Я на солнышке сижу, я на солнышко гляжу…

Лёва смеялся, ничуть не боясь подступающей ночи, потому что