Похороны К. [litres] - Чон Хиран
– Разве у этого вопроса уже нет ответа?
– Возможно…
– Я ведь даже не понимаю красоты литературы. Я женился на тебе по той простой причине, что ты интересный человек.
Он взял пластиковый контейнер и пошел к раковине. Пока он мыл и ополаскивал посуду, я залила в чайник воду из бутылки и вскипятила ее, чтобы налить кофе. Велика была вероятность того, что ни один из нас не заснет до поздней ночи. Муж, сидя в гостиной, изучал формулы и прочие вещи, которые я никогда не смогу понять. А я у себя в кабинете тратила чистые страницы, записывая в них литературные образы, которые никогда не сможет понять он. В такие моменты я радовалась мыслям о том, что у меня есть реальная жизнь. Но не могла не думать о том, что именно какая-то сломанная часть меня заставляла писать. Я старалась не дать себя обмануть, но это был лабиринт, в котором я могла легко заблудиться.
Люди – те же животные, только сочувствующие. Доходя до конца, мы не можем вынести жизни, не думая о любви, не тоскуя. Смерть, разлука и исчезновение чего-либо для нас перерождаются в воспоминаниях. То, что нас терзает изнутри, гнев, который мы испытываем, – пронизывают собой печаль и молитвы утешения. Грусть и душевные терзания обретают голос в скорби. Наиболее убедительное повествование дано порокам, которые ушедшие из жизни накапливают перед смертью, но вместе с ними исчезают и все их грехи. А те, кто остался после них, вынуждены заглушать собственную боль. Мы не можем взять на себя ответственность за них, мы не можем бороться за них, мы не можем обратить вспять то, что исчезло, так что мы обязаны жить с болью, которую невозможно облегчить, она становится нашим сокровищем, которое мы должны оберегать. И таким образом мир живых продолжает существовать.
Люди, которые были знакомы с моим отцом еще до того, как я появилась на свет, много рассказывали мне о нем, о той его стороне, которая была мне незнакома. В отношениях детей и родителей это частое явление. Когда ты взрослеешь, наступает момент, когда ты начинаешь понимать своих родителей. Просто до сих пор ты не знал, какими людьми они были. Я не хотела думать, что воспоминания, которые они сохранили об отце или о той жизни, которую сами хотели помнить, были неверными. За моими благими намерениями лучше понять что-то на деле скрывалось безразличие, потому как я считала, что нет необходимости в том, чтобы вникать во все сложности жизни отца. Для тех людей, что говорили о нем, важнее были их собственные воспоминания и убеждения, им было важно не повредить их. И это была та грань, за которую я не могла ступить. Я не имела права возражать против того, как кто-то другой рассказывал или интерпретировал важные вехи жизни моего отца. Только вот когда я стерла пятна с картины его жизни и решила сохранить его как черно-белую фотографию того времени, по которому я ностальгирую, моя жизнь тоже стала будто бы пригвожденной к двумерному миру. Если бы мне постоянно не говорили о том, что я неправильно все воспринимаю, я, возможно, все дальше пыталась лучше понять отца. Если бы мне не твердили о том, что я должна простить его, я бы не думала о нем как о человеке, которого не могу простить. Я полагала, что смогу убежать, если буду молчать. Думала, что про меня все забудут. Но сила чувств, сохраненных в одной маленькой открытке, которые кричали о том, что нужно помнить об этом вечно, была невероятно сильна.
С другой стороны, мне все равно хотелось избавиться от досадных чувств по отношению к отцу. Моя ненависть и тревога были патологическими. Была ли я единственной дочерью, чью любовь предал отец? Живут ли другие с теми же эмоциями, что и я? Восхваляют ли они себя так же, как я? Вдруг я сама, а не кто-то другой, соединила себя с тенью отца? По этой причине я не стала отказываться от написания статьи к пятнадцатой годовщине со дня его смерти. Человек, являющийся учеником моего отца и литературным критиком, связался со мной за год до мероприятия, чтобы суметь меня убедить. Он лучше, чем кто-либо, знал, что я отклоняла эту просьбу несколько раз, и, наверное, именно поэтому решил приложить больше усилий к тому, чтобы я согласилась. Игнорируя мои отказы, он не отставал от меня более трех месяцев. Те воспоминания, которые я сохранила об отце, были неважны для этого человека. Для него было важно, чтобы отец мог оценить его старания. Это говорило об уровне уважения и привязанности к нему.
– Зачем вам все это? Вы ведь даже не знаете, о чем я могу написать.
– Что бы ты ни написала, твоему отцу это понравилось бы.
Я считала, что нужно разорвать это общение, прервать все связи, чтобы этот человек не подумал просить меня второй или третий раз. Но я также хотела абстрагироваться от эмоций, которые прожигали меня изнутри, когда я думала об отце. Это может показаться забавным, но решение это требовало определенной смелости. Только потом до меня донесся отцовский голос, возможно, это было нечто, что было похоже на него. Как будто он собирался сделать так, чтобы я никогда не смогла сбежать…
На моем столе лежал конверт, в котором была рукопись. Находясь в лаборатории, я прочла первые пару страниц, затем пробежалась по всему тексту и положила обратно в конверт. Рукопись начиналась с признания в любви ко мне, за этим следовали рассказы о проведенном мною времени с отцом, о том, чего я не помню. То, о чем помнил только он, – небольшая история, в которой описывались весенний день, пейзажи с цветущей вишней или история, где я увидела облака, похожие на родителей, указывая на них ввысь.
– А где же облако, похожее на тебя?
– Я его уже съела!
Свет лампы падал прямо на написанное черным толстым маркером имя «Кан Чжэин» на конверте. Вся рукопись состояла из коротких абзацев, в которых были записаны какие-то мысли или памятные отрывки. Написанное отличалось по стилю от того, что обычно писал отец, но, учитывая объем текста, пережитое мной и мамой было описано в нем довольно подробно. Я даже заметила пару историй, которые когда-то рассказывала мне мама, но о которых я не помнила сама, так что мне сложно было представить, что эту рукопись мог написать кто-то кроме отца.
