У смерти два лица - Кит Фрик
Когда мы доходим до конца дорожки, ведущей к воротам, Пейсли тянет меня за руку вправо, в сторону от кратчайшего пути к городу.
— Идем там, — просит она. — Там красиво.
Я поддаюсь, на секунду жалея о том, что не смогу снова бросить украдкой взгляд на Уиндермер и, возможно, увидеть Кейдена при свете дня. Прошедшей ночью он преследовал меня во снах, которые в остальном почти не запомнились, и черты его лица постоянно менялись, превращаясь в нечто, напоминающее работы Пикассо периода кубизма. Я живо представляю себе контуры его тела, то, как он повернулся, чтобы встретиться взглядом с матерью, стоящей у окна наверху. Но его лицо остается для меня загадкой — бесконечной мешаниной возможностей, которая не даст покоя моему внутреннему художнику, пока мы не увидимся снова.
Я уговариваю себя, что в этом-то и дело. Живописец во мне ищет художественное решение.
Кейден и Уиндермер быстро исчезают из моих мыслей под щебетание птиц и веселую болтовню Пейсли. Пока мы идем по Линден-лейн в противоположную сторону, Пейсли проводит для меня свой вариант экскурсии, в которой основным предметом рассказа оказывается то, в каких семьях есть дети, сколько им лет и кто сейчас здесь, а кто сдает свой дом на лето, пока путешествует в Европу или в Японию.
«Неплохо», — думаю я, прикусив губу.
— A y тебя в Бруклине были друзья на твоей улице? — спрашивает Пейсли.
— Конечно. Хотя мы пару раз переезжали. Когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, в нашем квартале у меня были две хорошие подруги — Криста и Джейла. Наши родители называли нас «Три А».
Пейсли смотрит на меня, наморщив носик, и на мягкой коже проявляются тонкие складки.
— Наверное, потому что у нас всех имена заканчивались на «а» — Криста, Джейла, Анна…
— Было бы лучше, если бы у вас всех имена начинались на «а», — заявляет Пейсли и тащит меня за угол, в сторону от Линден-лейн на боковую улочку, которая приведет нас в город. Пейсли точно знает, куда идти, но я на всякий случай посмотрела маршрут в телефоне перед выходом. Улицы здесь образуют широкую неровную сеть с большими расстояниями между ними, чтобы внутри могли уместиться земельные участки, но даже этим чуть более длинным путем мы приходим к Дженкинсам в пятнадцать минут двенадцатого. Только бы у них было кофейное мороженое…
Когда мы выходим на Мейн-стрит, я удивляюсь тому, насколько здесь людно для утра четверга. Двери магазинов постоянно открываются и закрываются, а в кафе вдоль улицы почти нет свободных столиков. Умиротворяющая пустота жилых улиц сменилась сдержанным оживлением.
— Здесь вообще кто-нибудь работает? — бормочу я и тут же жалею о презрительной нотке в голосе.
Пейсли совершенно серьезно отвечает:
— Только не курортники. Они здесь в отпуске. Мама и папа работают.
— Конечно, они работают! — говорю я, отводя Пейсли в сторону от перевозбужденного джек-рассела, рвущегося с поводка. — Поэтому у тебя есть я.
Внутри кафе мы стоим перед гигантским меню, висящим на стене и напоминающим школьную доску, но надписи на нем настолько четкие, что мне кажется, что это на самом деле краска. В кафе нет никого, кроме меня и Пейсли. За стойкой человек в белоснежном халате склонился за прилавком с твердым мороженым. В меню значатся двенадцать сортов, все домашнего изготовления, и множество добавок. Тут же стоит машина для мягкого мороженого с рычажками для шоколадного, ванильного и смешанного, и два вида фруктового мороженого на выбор. В самом центре меню, в рамке с зубчатыми краями, напоминающей ярко-голубую звезду, значится фирменный вкус заведения: шоколад-карамель-попкорн.
— Мне два шарика со вкусом арахисового печенья, — говорит Пейсли, но ее слова пролетают мимо моих ушей.
Я все еще разглядываю меню, на котором в ярко-голубой рамке значится то, чего я никогда бы не стала заказывать. Но я чувствую этот вкус во рту, и он обволакивает мой язык, словно воспоминание. Шоколад-карамелъ-попкорн. Я продолжаю смотреть, пока изображение не начинает размываться, пока слова не сливаются в странные закорючки и не начинают пульсировать в черноте, точно маяк в штормовую ночь. Вдруг у меня начинает немного кружиться голова, и я слегка опираюсь бедром о стеклянный прилавок, чтобы удержать равновесие.
— Всегда проси вафельный рожок. — советует Пейсли, и я заставляю себя оторвать взгляд от меню и посмотреть на нее. — Мистер Дженкинс снизу заполняет их твердым шоколадом, чтобы мороженое не подтекало.
— Секрет фирмы, — говорит человек за прилавком, и его глубокий, хрипловатый голос возвращает меня к реальности.
Он выпрямляется и чуть наклоняется вперед через стеклянный прилавок, чтобы улыбнуться Пейсли:
— Но твоя подруга и сама скоро это узнает.
Ему, пожалуй, за пятьдесят, румяные щеки покрыты черными точками щетины. На хрустящем белом халате витиевато вышито имя: Лу Дженкинс. Я поднимаю взгляд и смотрю ему в глаза — карие с добрыми морщинками вокруг уголков. В этот момент выражение его лица меняется, добродушие уступает место чему-то среднему между благоговением и ужасом.
— Зоуи? — бормочет он.
Прежде чем я успеваю сообразить, что ответить, раздается звонкий голосок Пейсли:
— Это Анна Чиккони. Она из Бей-Ридж, это в Бруклине, Нью-Йорк. Анна — моя няня на это лето.
Лу Дженкинс чуть отступает назад, чтобы разглядеть меня получше. Он проводит ладонью по лицу, и этот жест заставляет меня вспомнить, как на днях на пляже Кайл-спасатель заглянул под мой зонт и точно так же странно провел ладонью по глазам и щекам: «Господи… Прошу прощения. Я принял вас за другую…»
— Кто такая Зоуи? — нервы стягиваются в тугой клубок, я неловко собираю волосы в хвост, снимаю резинку с запястья и сворачиваю на макушке неровный пучок.
— Зоуи Спанос пропала в прошлом январе, — сообщает Пейсли. — Никто не знает, что с ней стало.
— Какой ужас! Она из Херрон-Миллс?
— Выросла здесь, — объясняет Лу; его лицо еще не обрело прежнего радостного сияния, но он хотя бы перестал смотреть на меня как на привидение. — Она училась в колледже, приехала домой на зимние каникулы. Пошла отмечать Новый год, и больше родные ничего о ней не знают.
— И я похожа на нее? — спрашиваю я — желание задать очевидный вопрос жжет горло.
Пейсли радостно кивает, словно речь идет о какой-то игре, а не об очень странном совпадении:
— Наверное, это из-за твоей прически. И лица.
Я смеюсь. Внутри все начинает кипеть от напряжения, и с моих губ резким щелчком, словно лопнул пузырь жвачки, срывается:
— Из-за прически и лица?
Лу чуть склоняет голову набок:
— Когда волосы подняты, сходства меньше.
