7 октября - Александр Викторович Иличевский

собирается жить ребенок, они решили отложить на более близкое к суду время. От своей доли квартиры Глухов отказался в пользу сына, обязался платить алименты – здесь у него не было вопросов, – и вот настал момент, когда они созвонились по скайпу и Иван услышал: «Папа, я тебя люблю, но жить буду с мамой». Прошло три года. Это был важный и сложный период пубертата, и Артем провел его бестолково: забросил учебу, полтора года просидел в комнате взаперти, полностью погрязнув в играх; питался исключительно фастфудом, особенно любя куриные премудрости из KFС на Белорусском вокзале, но главное – оказался заброшенным матерью, у которой не находилось сил что-либо изменить в своих отношениях с миром, каковых, на самом деле, не было вовсе: диагноз ее назывался дистимией и заключался в неспособности получать от жизни хоть какое-то удовольствие – идеальное химическое состояние для постоянного поиска смысла существования. Ирина и подспудно, и наяву отождествляла Артемку с Глуховым: настолько они друг на друга походили во всем, от манер до комплекции, и даже тем, что большие пальцы на руках у них были разной длины – вот только тот, что короче, у Глухова был на правой, а у Артемки – на левой. Это ее раздражало, Глухова, напротив, восхищало. В результате Ирина поместила сына на две недели в психиатрический диспансер на Каширском шоссе, где ему поставили диагноз: расстройство аутистического спектра. С этой справкой она собиралась отправиться в школу для определения особенного статуса для Артемки, а также использовать ее в военкомате. Иными словами, Ирина, в отличие от Ивана, была не против того, чтобы их сын стал обладателем «белого билета»: так ей было не только проще, но и выгодно признать, что отпрыск Глухова – ни на что не годный ребенок. Узнав, что она упекла сына в психдиспансер, Глухов тут же вылетел в Москву. Из Домодедова прямиком отправился на Каширку и в долгих-долгих выкрашенных темно-синей масляной краской коридорах, с унылой тревожностью попахивающих хлоркой, отыскал похожую на каземат палату, в которой Артемка, сидя на продавленной койке, провалился от страха в смартфон. Несколько дней он отказывался от больничной пищи. Завотделением (ухоженная, с пышной прической рослая женщина с жемчужным колье на морщинистой шее) пригрозила принудительным кормлением – в присутствии Глухова. Иван спорить не стал, взял сына на прогулку и прямо в больничной пижаме запихнул его в такси.

Еще через полгода Ирина сообщила Глухову, что совсем перестала справляться с Артемкой, что тот сильно набрал в весе, что все ее попытки отправить его в школу заканчиваются скандалом, распахиванием окна и вставанием на подоконник, – в общем, она не знает, что с ним делать, кроме как отправить ребенка к нему, Глухову, на перевоспитание, иными словами, избавиться от обузы.

Это было уже время ковида, аэропорт «Бен-Гурион» работал в карантинном режиме, внутрь никого не пускали, и немногочисленные встречающие переминались снаружи. В густых сумерках Глухов стоял под огромной золоченой менорой – репликой храмовой утвари, восстановленной по барельефу, который он видел на Триумфальной арке Тита в Риме. Сквозь мутную топь панорамных тонированных стекол он заметил потерянно бредущего на выход Артемку – и поразился, настолько тот показался ему укрупнившимся до пантагрюэльского безобразия. И в то же время он увидал перед собой распахнутое в осень окно, Пресню за ним, ясени-клены, раскачивающиеся угрожающе на ветру, скаты мокрых крыш, срывающуюся от порывов ветра листву, дрожащего от страха ребенка на подоконнике… Слезы навернулись у Глухова, и он их наскоро вытер кулаками, прежде чем обнять сына.

Иван не стал запрещать Артемке общаться с виртуальным миром, и тот продолжил читать бесконечные манги, смотреть Миядзаки и все глубже погружаться в несовершенное будущее человечества. Но вместе с тем последовали занятия в «Фоксфорде» – системе онлайн-обучения, – долгие спортивные прогулки по иерусалимским горам, диета, основанная на гречке, тушеных и свежих овощах и куриных грудках без панировки, походы в пустыню, во время первого из которых, присев на валун перекусить, Артемка вдруг повернулся с бутербродом в руке к Глухову и осторожно, дрожащим голосом спросил: «Пап, ты меня любишь?» Иван вспомнил, как они с ним когда-то карабкались на замковую гору под Сен-Матье, и снова чуть не заплакал, обнял сына, целовал его в щеки, в шею.

Когда с Иваном случился первый психотический эпизод, он работал на радио редактором научно-популярных программ. Работа была любимая, связанная напрямую с его образованием, и если бы не это – непонятно, как бы он вообще пережил ту зиму. Офис бюро находился в Старопименовском переулке, в центре старой Москвы, всегда насылавшей на него по дороге умиротворенное настроение. Зима была одной из тех московских зим, что лишали человека солнечного света на два-три месяца, – заснеженно-обледенелой, сумрачной, серой, – и, если бы не вечерние яркие огни, его сетчатка совсем не справилась бы с выработкой серотонина, столь необходимого для людей, беспомощных перед унынием.

В те дни они отправились на новогодние каникулы на дачу в Мозжинку. По неопытности Глухов не имел понятия, что с ним такое происходит, впервые в жизни прислушивался к самым своим глубинам – не внимает ли он уже, как написано в учебниках, несуществующим голосам – и вздрагивал от доносившегося с Москвы-реки колокольного перезвона; страшась, готовился к галлюцинациям и думал, что бесповоротно спятил. Тогда Иван еще не догадывался, что есть венлафаксин и арипипразол, что такое психиатрия вообще, панически относился к любому медикаменту и в принципе не мог себе представить, что в определенном смысле он теперь калека и должен до конца дней принимать определенные вещества. И одним из невыносимых утр (а ранние часы – время беса тревожности) они пошли гулять – стояло серое, снова наполненное зашкаливающей тоской-тревогой утро, в березовой роще оглушительно галдели галки, низкое небо неприступно льнуло к земле. На детской площадке пятилетний Артемка забирался на железную горку с избушкой на вершине и с отчаянным азартом съезжал с нее раз за разом. Когда сын в очередной раз побежал на горку, Глухов сказал Ирине: «Я хочу пойти к врачу. Если меня упекут в сумасшедший дом, выходи замуж: ребенок без отца оставаться не должен». В ответ Ирина что-то пробормотала – нет, она не стала убеждать, что он выздоровеет, что ничего страшного, она справится, сумеет вытащить его из болезни. Вместо этого, как ему показалось, она вообразила, не смогла отогнать это от себя – и предалась представлению, как она действительно снова выходит замуж, оздоровляет брак.

Услышав это его признание, Володянский хмыкнул и откинулся на спинку кресла, что-то мыча себе под нос.

Январь в Иерусалиме – месяц дождевых бурь, ранних потемок и облаков, волочащихся по склонам гор. Выйдя от Володянского, Глухов отправился домой, но