Школьный двор - Вера Кимовна Зубарева
Прыткова сразу усекла про Наташу и стала усиленно подделываться под неё. Это окончательно свело Чебурека с ума. В особенности когда она пригласила всех к себе на день рождения и закружилась в вальсе с большой, подаренной родителями куклой, хохоча на манер юной Наташи Ростовой в исполнении Савельевой. Чебурек фильм вряд ли смотрел и поэтому вообще потерял пульс. Прытковой же его реакция была по барабану. Она просто хотела первенствовать. Ни в чьём внимании она не нуждалась. Она могла бы быть вполне счастлива с золотым кубком по лёгкой атлетике или с большим зеркалом в бронзовой оправе.
– Прыткова!
И она подскакивала с места, искрясь, готовая бежать за очками, журналами, учебниками, указками и бог весть ещё чем. Что за пружина такая была в Прытковой, разгадать никто не мог. У Тоньки Минской, например, были самые красивые в классе ноги, но бегать, как Прыткова, она не могла. А почему? Да потому что всё должно было быть по справедливости – кому ноги, а кому талант их передвигать. И потом, если бы талант вместо Прытковой достался Минской, то все бы думали, что дело в ногах, и никто бы ни к чему не стремился. С Минской было достаточно и того, что у неё был талант закидывать нога на ногу. Это было грандиозно. До ног же Прытковой вообще никому не было дела. Ну при чём тут ноги, когда у тебя крылья!
Прыткова была самодостаточна и эгоцентрична. Она пошла в своего отца. Когда тот приходил в школу, вокруг него хороводом кружили учительницы. А он только широко улыбался и ждал, пока Прыткова застегнёт портфель и поправит колготки. Поэтому, когда однажды, уже в десятом классе, Прыткова безумно влюбилась в какого-то мужика, который был старше её на десять лет – и притом в разводе и с детьми, – никто ничего не понял. По нашим представлениям, Прыткова могла влюбиться только в того, кто носил бы её на руках и ждал бы, пока она приземлится из очередного полёта.
Родители сразу отказались от Прытковой. Её выгнали к бабушке, где она начала сереть и худеть. Чебурек попробовал подставить ей своё плечо, но её от него просто тошнило. А Чебурек, между прочим, был парень видный. Голубоглазый, блондинистый, атлетичный. Но нет, Прыткова летела к другой судьбе, как бабочка на огонь. И обожглась.
На пятилетие окончания школы она явилась какая-то ободранная, с потрескавшимися руками и обветренными губами. Никакого полёта в глазах. Оказалось, что она только что с Севера, прилетела на могилку к бабушке. На Севере она жила в какой-то глуши, в съёмной хибаре, со своим суженым, куда не долетали звонки его жены. Он рубил лес, а она таскала ведра с ледяной водой, печь топила, кашу варила. Прыткова не жаловалась. Она просто ввела всех в курс своей жизни. Мать по-прежнему не пускала ее на порог. На этом месте Прыткова вздохнула.
Мы смотрели на неё, как она из поддельной Наташи Ростовой превратилась в реальную декабристку, и только жалели, что Чебурека не было с нами. Может, он, увидев её такой, разлюбил бы её наконец. А Чебурек вообще понятия не имел о том, что Прыткова заявилась. Он давно забил на все школьные встречи, начал жить с одной резвой женщиной и в этот самый вечер пришёл домой с работы (он устроился грузчиком в порту), хряпнул водки и завалился спать. Ночью ему, как всегда, снилась летящая Прыткова. Обычно, когда она удалялась, сон уже не мучил его, и он спал до утра без сновидений. На сей раз было по-другому. Достигнув той точки взлёта, на которой она начинала таять, Прыткова вдруг обернулась и так глубоко посмотрела в него, что он очнулся и не мог уже уснуть до утра.
До конца дней Чебурек пытался разгадать значение этого сна, но ему это так и не удалось. А мы договорились никогда ему о приезде Прытковой не рассказывать.
Шутники
В октябрята принимали хорошо, приятно. И звёздочка была красивая, с портретом внутри. Точно такого же ангелочка я впервые увидала на бронзовой лепнине, что на печке у моей подруги детства Идочки из Молдавии. Ещё тогда херувимчик заворожил, и сколько потом меня ни пытались убедить, что на звёздочке был вовсе не он, я так и не поверила. Жаль было, когда звёздочку с херувимчиком поменяли на галстук. То есть галстук тоже ничего – красный, на чёрном выделялся, но со звёздочкой ни в какое сравнение не шёл.
В восьмом классе к нам привели райкомовского работника и сказали, что он будет теперь заведовать комсомольской жизнью школы. Работник созерцал нас из-под полуоткрытых век, пока директриса его представляла, а потом посоветовал подумать о вступлении в комсомол пораньше.
– У вас тут есть хорошие ученики. – Он назвал Дашу Мороз, Янку и меня. – Приходите на наше комсомольское собрание, познакомитесь с комсоргами!
После уроков я, как всегда, собралась домой, но Янка остановила меня:
– Ты куда?
– Домой, куда же ещё?
– Ты что, не слышала, что нас в комсомольской организации ждут, чтобы познакомиться?
– Нет, не слышала. Слышала, что приглашал нас этот…
– Владимир Зиновьевич. Он не приглашал. Он ждёт нас и ещё нескольких из «А» класса. Давай закрывай портфель и пошли, а то опоздаем.
Янка, конечно, куда сметливей меня оказалась. Нас действительно ждали в комсомольской комнате комсорги во главе с Владимиром Зиновьевичем.
– Проходите, садитесь! – сказал Владимир Зиновьевич. – Сеня, покажи, куда сесть, – обратился он к невысокого роста старшекласснику.
Рябой Сенечка расплылся в улыбке, подморгнул Янке и указал на два стула напротив Владимира Зиновьевича. Даша Мороз уже сидела в другом конце рядом с «ашками».
– Все в сборе? – осведомился Владимир Зиновьевич.
Сенечка взял листок с фамилиями и стал бодро вызывать всех по списку. Впечатление было такое, что сразу после переклички нас поведут в бой. Сенечка был очень энергичным, и казалось, вся комната была заполнена его энергией. Он на таком подъёме выкрикивал каждую фамилию, будто за этим должно было последовать что-то значительное, яркое, большое.
Когда дело дошло до нас с Янкой, Янка весело откликнулась:
– Есть.
Я же вполголоса дала понять, что присутствую. Перекличка всегда действовала на меня подавляюще. Сразу возникало ощущение, что тебя взяли в силки. Пожалуй, с такой кислой миной не сидел на том собрании никто.
Сенечка с тем же преувеличенным задором зачитал повестку дня, в которую входила встреча с новенькими. Слушающие изобразили внимание, и Владимир Зиновьевич с теми же полуприкрытыми веками приступил к нашему ознакомлению с правилами и процедурой приёма в комсомол. Когда речь зашла о том, что для вступления нужно выучить устав ВЛКСМ, я совсем скисла. Янка же просто ликовала.
– Как же здорово, что они пригласили нас и что мы скоро тоже будем участвовать в комсомольской жизни! – с восторгом восклицала она, когда мы шли домой. – А пока ты собиралась, Сенечка предложил мне помогать ему с выполнением разных комсомольских поручений.
– Поздравляю, – кисло ответила я. – А устав ты смотрела?
– Ну, да! Сенечка обещал помочь с подготовкой.
– Да как такое вообще можно запомнить?
– Какое такое?
– Нудное. Я пролистала – там всё одно и то же только разными словами. Я такое не запоминаю.
– Не понимаю, о чём ты говоришь.
У меня действительно были очень развиты ассоциативная память и образное мышление. И ещё логика. Всё, что в это не укладывалось, проходило мимо моего сознания. Янка была другой. Она сразу вписалась в комсомольскую атмосферу, и устав ей было запомнить – раз плюнуть. Поэтому она не восприняла всерьёз мои стенания и была уверена, что я валяю ваньку. Мне же было не до шуток. Теперь на нас троих смотрел весь класс и даже больше – вся комсомольская организация школы. А я себя всё сильнее ощущала чуждым элементом.
Всякий раз, когда мы отправлялись на собрание, я мечтала, чтобы оно сорвалось. Мало того что я ничего не понимала – ни поставленных задач, ни что вообще нужно обсуждать, – так я ещё сидела таким откровенным истуканом, что на меня уже стали искоса поглядывать.
– Ну чего ты всё время молчишь? – ругала меня Янка после очередного собрания.
– А что я должна говорить?
– Ну хоть что-то!
– Могу только из «Евгения Онегина»…
– ???
– Но боже мой,
