Школьный двор - Вера Кимовна Зубарева
С тех пор Колька захаживал ко мне.
В школе всё шло своим чередом. Колькин репертуар разрастался, и он по-прежнему собирал публику в коридоре. Как-то в разгар какого-то неимоверного пассажа Дебюсси, которым Колька щеголял уже несколько дней подряд, в коридор завалил тот самый отпетый хулиган из 5-го «В», который в младших классах еле выдрался из лап Колькиной мамы. Он подрос и обнаглел и уже не вызывал ни у кого прежнего сочувствия. Теперь каждый втайне мечтал видеть его избитым и ползающим в пыли, как червяк, но никто не отваживался вступить с ним в поединок. Завидев его, все быстренько расступились. Отпетый прямиком направился к Кольке и со всего размаху трахнул кулаком по клавиатуре. Бедный инструмент зашатался и задребезжал. Все ахнули.
Колька во мгновение ока оказался лицом к лицу с обидчиком. Отпетый размахнулся, метя Кольке в висок, но тут же шлёпнулся на пол с таким грохотом, будто на нём были рыцарские доспехи. Никто ничего не понял. Всё произошло настолько стремительно, что восстановить последовательность движений можно было бы только на очень замедленном видео. Отпетый поднялся со зверским лицом, кинулся на Кольку головой вперёд, метя в живот, но, каким-то образом перевернувшись и перелетев через Кольку, снова оказался на полу. На этот раз он уже не вскочил на ноги, а продолжал глазеть на Кольку – инерция мысли всё ещё несла его вперёд, тогда как тело уже потеряло точку опоры. Самбо! Это было самбо, как сообразили в этот миг присутствующие. Но когда Колька сумел выучиться этим приёмам и овладеть ими с той же виртуозностью, что техникой игры на фортепиано? Третьей попытки не последовало. Отпетый, кряхтя, поднялся с пола и стал пробираться сквозь строй глазевших. Никто уже и не подумал расступиться.
Про себя я сравнивала Кольку с Пьером Безуховым. На «Войну и мир» я наткнулась на нашей книжной полке в десять лет и втайне зачитывалась ею, предпочитая задачкам о двух пешеходах героев Толстого. Задачки учили неизвестно чему, а Толстой учил жизни, в которой многое скрыто от глаз. У Толстого скрытое вырастало в целый мир невидимых страстей, желаний, стремлений и сомнений. Пройдя эту увлекательнейшую школу внутренних монологов, я пыталась перенести свой опыт на родителей, соседей и одноклассников. И мне это удавалось. К примеру, когда мама приходила с работы и грозно наступала на беспорядок в доме во главе со мной, я тут же прочитывала в этом Кутузова и мгновенно капитулировала. Только в Колькину психологию проникнуть было невозможно. Он был непостижим. Но чисто внешне его можно было описать в тех же терминах, что Наташа Пьера: синий, темно-синий с красным, и он четвероугольный. Поскольку к Пьеру я относилась с сочувствием, это помогло укрепить наши отношения с Колькой. Разбились они только тогда, когда Колька из Пьера пожелал преобразиться в Пьеро.
Как-то на большой перемене, когда я направлялась со всеми в концертный предбанник, где Колька уже готовился к выступлению, ко мне подошёл Парибон и, хмыкнув, спросил:
– Колька тебя что, домой провожает?
Я остолбенела. Мысль о подобных отношениях с одноклассниками не приходила мне в голову вплоть до четырнадцати лет, пока не появился Сабоня. А на то время мне было всего двенадцать.
– С чего ты взял? – с неприкрытой угрозой спросила я, понимая, что очередная дуэль с Парибоном не за горами.
– Ни с чего. Он сам всем рассказывает, как домой тебя провожает, как дома у тебя бывает.
– Не провожает, а просто идёт со мной рядом. И не бывает, а просто приходит по делу, планы общие обсудить.
– А он говорит, что провожает. Всем говорит.
Концерт на сей раз прошёл без меня. После уроков, когда Колька подошёл ко мне, я спросила его в лоб:
– Ты что, говоришь всем, что домой меня провожаешь?
У него забегали глазки, он покраснел и замялся.
– Больше, чтоб не приближался ко мне, ясно?
И Колька больше не приближался.
Какое-то время он ещё давал концерты в коридорчике, но я не появлялась, и концерты вскоре прекратились.
Каля по-прежнему колебалась уже изрядно налившимися формами у доски, и Колька методично писал ей даты на бумажках. К восьмому классу она так расцвела, что это уже перерастало в скандал. Поклонники её старшей, всё ещё незамужней сестры пытались переметнуться к Кале, но грозный рык её кулакастого бати отбросил их далеко за порог дома. В восьмом классе Калю предупредили, что пора подумать о будущем, она покорно стала готовиться в училище, и в девятом Кольке уже некому было помогать.
С исчезновением Кали и Колька постепенно растворился и вскоре совсем исчез из виду, как в самом начале его пребывания в школе. После окончания школы, спустя годы, его видели в МИДе, куда его взяли ещё до получения диплома за неординарные способности. Женился ли он к тому времени, неизвестно.
Калю всё-таки удалось впихнуть в медучилище не без помощи её старшей сестры, ставшей стоматологом. Она удачно вышла замуж, родила двух девочек и работала в больнице. На десятилетие окончания школы она пришла со своим очаровательными дочками, которых вскоре забрал муж, чтобы она могла пообщаться с бывшими одноклассниками. Никто не ожидал, что Каля придёт – никого из тех, что ушли после восьмого класса, на праздновании не было.
Каля восхитила всех, в том числе и учителей. Материнство укрупнило её формы, придав им благородства, и вся она излучала тепло и добросердечность. Все обступили её, поздравляли и расспрашивали о том, как ей работается. Поначалу она отвечала односложно, а потом, поколебавшись, как некогда у доски, достала из сумочки аккуратно сложенный листок бумаги и поведала такую историю.
Как-то раз к ним привезли пациента, он уже не вставал с носилок. Каля, взглянув на доходягу профессиональным взором, стала записывать данные в его карточку.
– Фамилия, имя и отчество, – сказала она, держа ручку наготове.
– Это я, Коля. Коля из «Б» класса, – с трудом сказал больной.
Каля выронила ручку.
– Коленька… Коленька, – подскочила она к нему, вглядываясь в эти исхудавшие до неузнаваемости черты. – Как же так, Коленька? А где твои очки? – воскликнула она ни к селу ни к городу и тут же раскаялась.
Колька усмехнулся:
– Они мне уже не нужны. Зрение наладилось.
Каля всхлипнула.
Он похлопал её по руке:
– Ничего. Это пройдёт.
Он запретил впускать к себе в палату кого-либо. Только матери всё же удалось прорваться к нему, и она бросилась на колени перед кроватью, обхватив его испаряющееся тело, как тогда, в школе.
– Коленька, Коленька, – стонала она. – Мальчик мой. Не отдам. Не отдам!
Когда вошли санитары, чтобы забрать её, она вцепилась в край кровати и запричитала:
– Не подходите, не подходите! Не отдам!
Каля ревела, а Колька закрыл глаза и ждал, когда всё закончится.
На следующее утро, когда Каля навестила его, он дал ей записочку. Там его слабой рукой были выведены две даты через чёрточку. Одна из них была годом рождения, а вторая – датой текущего года.
– Что это? – спросила Каля, похолодев.
– Так, две даты, не имеющие исторического значения, – прошептал Колька. Потом обвёл глазами палату, произнёс: – И я там был. – И выдохнул оставшуюся жизнь.
Полёт
Всем хотелось немного побыть Прытковой. Во-первых, она быстрее всех бегала. Не бегала, а летела над старым паркетом, над лестницей, над школьной жизнью, запертой в классах.
– Кто у нас тут лёгкий на ногу? – спрашивала Сусанна Ивановна, и все сразу понимали, что речь о Прытковой. – Давай, Прыткова, сбегай в учительскую и возьми мои очки со стола.
И Прыткова взмывала с парты и неслась.
Вслед ей неслись мысли Чебурека, который, наверное, представлял, как они несутся вдвоём, и кружат над столом с очками, и выпархивают в окно, а там…
– Чебурек, ты чего? – толкал его локтем Юрка.
– Да ничего, – вздыхал Чебурек.
К тому времени очки уже сидели на носу Сусанны Ивановны, а Прыткова уже сидела за партой.
До Чебурека никому дела не было, а вот Прыткова занимала всеобщее воображение. Как это у неё получалось, преодолевая силу трения, скользить мимо парт и по изгибам школьных лестниц, ни разу не оступившись?
Прототип Прытковой я нашла у Толстого. У Толстого можно найти всё. Как в книге жизни. Ну, вот, пожалуйста: черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка. Прыткова была голубоглазой, но ведь и Людмила Савельева, игравшая Наташу Ростову,
