Николай Гумилев - Шестое чувство
Суэцкий канал
Стаи дней и ночейНадо мной колдовали,Но не знаю светлей,Чем в Суэцком канале,
Где идут корабли,Не по морю, по лужам,Посредине землиКараваном верблюжьим.
Сколько птиц, сколько птицЗдесь на каменных скатах,Голубых небылиц,Голенастых, зобатых!
Виден ящериц ройЗолотисто-зеленых,Словно влаги морскойСтынут брызги на склонах.
Мы кидаем плодыНа ходу арапчатам,Что сидят у воды,Подражая пиратам.
Арапчата орутТак задорно и звонко,И шипит марабутНам проклятья вдогонку.
А когда на пескиНочь, как коршун, посядет,Задрожат огонькиВпереди нас и сзади.
Те красней, чем коралл,Эти зелены, сини…Водяной карнавалВ африканской пустыне.
С отдаленных холмов,Легким ветром гонимы,Бедуинских костровК нам доносятся дымы.
С обвалившихся стенУ изгибов каналаСлышен хохот гиен,Завыванья шакала.
И в ответ пароход,Звезды ночи печаля,Спящей Африке шлетПереливы рояля.
Мадагаскар
Сердце билось, смертно тоскуя,Целый день я бродил в тоске,И мне снилось ночью: плыву яПо какой-то большой реке.
С каждым мигом все шире, ширеИ светлей, и светлей река,Я в совсем неведомом миреИ ладья моя так легка.
Красный идол на белом камнеМне поведал разгадку чар,Красный идол на белом камнеГромко крикнул: – Мадагаскар.
В раззолоченных паланкинах,В дивно вырезанных ладьях,На широких воловьих спинахИ на звонко ржущих конях
Там, где пели и трепеталиЛегких тысячи лебедей,Друг за другом вслед выступалиСмуглолицых толпы людей.
И о том, как руки принцессыДомогался старый жених,Сочиняли смешные пьесыИ сейчас же играли их.
А в роскошной форме гусарскойБлагосклонно на них взиралКоролевы мадагаскарскойСамый преданный генерал.
Между их были Таматавы,Схожи с грудой темных камней,Пожирали жирные травыБлаговоньем полных полей.
И вздыхал я, зачем плыву я,Не останусь я здесь зачем.Неужель и здесь не спою яСамых лучших моих поэм.
Только голос мой был неслышенИ никто мне не мог помочь,А на крыльях летучей мышиОпускалась теплая ночь.
Небеса и лес потемнели,Смолкли лебеди в забытье……Я лежал на моей постелиИ грустил о моей ладье.
Дамара
Готентотская космогония
Человеку грешно гордиться,Человека ничтожна сила,Над землею когда-то птицаЧеловека сильней царила.
По утрам выходила раноК берегам крутым океанаИ глотала целые скалы,Острова целиком глотала.
А священными вечерами,Над багряными облаками,Поднимая голову, пела,Пела богу про божье дело.
А ногами чертила знаки,Те, что знают в подземном мраке.Все, что будет, и все, что было,На песке ногами чертила.
И была она так прекрасна,Так чертила, пела согласно,Что решила с богом сравнитьсяНеразумная эта птица.
Бог, который весь мир расчислил,Угадал ее злые мыслиИ обрек ее на несчастье,Разорвал ее на две части.
И из верхней части, что пела,Пела богу про божье дело,Родились на свет готентотыИ поют, поют без заботы.
А из нижней, чертившей знаки,Те, что знают в подземном мраке,Появились на свет бушмены,Украшают знаками стены.
А вот перья, что улетелиДалеко в океан, доселеВсё плывут, как белые люди.И когда их довольно будет,
Вновь срастутся былые частиИ опять изведают счастье,В белых перьях большая птицаНа своей земле поселится.
Память
Только змеи сбрасывают кожи,Чтоб душа старела и росла,Мы, увы, со змеями не схожи,Мы меняем души, не тела.
Память, ты рукою великаншиЖизнь ведешь, как под уздцы коня,Ты расскажешь мне о тех, что раньшеВ этом теле жили до меня.
Самый первый: некрасив и тонок,Полюбивший только сумрак рощ,Лист опавший, колдовской ребенок,Словом останавливавший дождь.
Дерево, да рыжая собака,Вот, кого он взял себе в друзья,Память, память, ты не сыщешь знака,Не уверишь мир, что то был я.
И второй… любил он ветер с юга,В каждом шуме слышал звоны лир,Говорил, что жизнь – его подруга,Коврик под его ногами – мир.
Он совсем не нравится мне, этоОн хотел стать богом и царем,Он повесил вывеску поэтаНад дверьми в мой молчаливый дом.
Я люблю избранника свободы,Мореплавателя и стрелка,Ах, ему так звонко пели водыИ завидовали облака.
Высока была его палатка,Мулы были резвы и сильны,Как вино, впивал он воздух сладкийБелому неведомой страны.
Память, ты слабее год от году,Тот ли это, или кто другойПроменял веселую свободуНа священный долгожданный бой.
Знал он муки голода и жажды,Сон тревожный, бесконечный путь,Но святой Георгий тронул дваждыПулею нетронутую грудь.
Я – угрюмый и упрямый зодчийХрама, восстающего во мгле,Я возревновал о славе отчей,Как на небесах, и на земле.
Сердце будет пламенем палимоВплоть до дня, когда взойдут, ясны,Стены Нового ИерусалимаНа полях моей родной страны.
И тогда повеет ветер странныйИ прольется с неба страшный свет,Это Млечный Путь расцвел нежданноСадом ослепительных планет.
Предо мной предстанет, мне неведом,Путник, скрыв лицо; но все пойму,Видя льва, стремящегося следом,И орла, летящего к нему.
Крикну я… но разве кто поможет,Чтоб моя душа не умерла?Только змеи сбрасывают кожи,Мы меняем души, не тела.
Лес
В том лесу белесоватые стволыВыступали неожиданно из мглы.
Из земли за корнем корень выходил,Точно руки обитателей могил.
Под покровом ярко-огненной листвыВеликаны жили, карлики и львы.
И следы в песке видали рыбакиШестипалой человеческой руки.
Никогда сюда тропа не завелаПэра Франции иль Круглого Стола,
И разбойник не гнездился здесь в кустах,И пещерки не выкапывал монах.
Только раз отсюда в вечер грозовойВышла женщина с кошачьей головой,
Но в короне из литого серебра,И вздыхала и стонала до утра,
И скончалась тихой смертью на зареПеред тем, как дал причастье ей кюрэ.
Это было, это было в те года,От которых не осталось и следа,
Это было, это было в той стране,О которой не загрезишь и во сне.
Я придумал это, глядя на твоиКосы, кольца огневеющей змеи,
На твои зеленоватые глаза,Как персидская больная бирюза.
Может быть, тот лес – душа твоя,Может быть, тот лес – любовь моя,
Или, может быть, когда умрем,Мы в тот лес направимся вдвоем.
Слово
В оный день, когда над миром новымБог склонял лицо свое, тогдаСолнце останавливали словом,Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,Звезды жались в ужасе к луне,Если, точно розовое пламя,Слово проплывало в вышине.
А для низкой жизни были числа,Как домашний, подъяремный скот,Потому что все оттенки смыслаУмное число передает.
Патриарх седой, себе под рукуПокоривший и добро и зло,Не решаясь обратиться к звуку,Тростью на песке чертил число.
Но забыли мы, что осиянноТолько слово средь земных тревогИ в евангелье от ИоаннаСказано, что слово это бог.
Мы ему поставили пределомСкудные пределы естества,И, как пчелы в улье опустелом,Дурно пахнут мертвые слова.
Душа и тело
IНад городом плывет ночная тишь,И каждый шорох делается глуше,А ты, душа, ты все-таки молчишь,Помилуй, боже, мраморные души.
И отвечала мне душа моя,Как будто арфы дальние пропели:Зачем открыла я для бытияГлаза в презренном человечьем теле.
Безумная, я бросила мой дом,К иному устремясь великолепью,И шар земной мне сделался ядром,К какому каторжник прикован цепью.
Ах, я возненавидела любовь,Болезнь, которой все у вас подвластны,Которая туманит вновь и вновьМир, мне чужой, но стройный и прекрасный.
И если что еще меня роднитС былым, мерцающим в планетном хоре,То это горе, мой надежный щит,Холодное презрительное горе.
IIЗакат из золотого стал, как медь,Покрылись облака зеленой ржою,И телу я сказал тогда: ОтветьНа все, провозглашенное душою.
И тело мне ответило мое,Простое тело, но с горячей кровью:Не знаю я, что значит бытие,Хотя и знаю, что зовут любовью.
Люблю в соленой плескаться волне,Прислушиваться к крикам ястребиным,Люблю на необъезженном конеНестись по лугу, пахнущему тмином.
И женщину люблю… когда глазаЕе потупленные я целую,Я пьяно, будто близится гроза,Иль будто пью я воду ключевую.
Но я за все, что взяло и хочу,За все печали, радости и бредни,Как подобает мужу, заплачуHeпоправимой гибелью последней.
IIIКогда же слово бога с высотыБольшой Медведицею заблестело,С вопросом – кто же, вопрошатель, ты? —Душа предстала предо мной и тело.
На них я взоры медленно вознесИ милостиво дерзостным ответил:– Скажите мне, ужель разумен пес,Который воет, если месяц светел?
Ужели вам допрашивать меня,Меня, кому единое мгновеньеВесь срок от первого земного дняДо огненного светопреставленья?
Меня, кто, словно древо Игдразиль,Пророс главою семью семь вселенныхИ для очей которого, как пыль,Поля земные и поля блаженных?
Я тот, кто спит, и кроет глубинаЕго невыразимое прозванье:А вы, вы только слабый отсвет сна,Бегущего на дне его сознанья!
Канцона первая
