Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев
Все, что было собрано за шесть лет, хранилось в этом громоздком чемодане, схожим с сундуком.
Мы уже находились у самого въезда в Марьину Рощу – неторопливо двигались по темной длинной улице, полной ям и колдобин, выводившей к громоздкому каменному зданию Марьинского мосторга, как ветровое стекло машины неожиданно накрыла целая копна воды, перемешанной со снегом и мусором, удар был тяжелый – осанистый, прочно стоявший на колесах «москвичок» даже присел от удара, Виталий не выдержал, выругался и дернул руль вправо, прижимаясь к тротуару.
Дворники скребнули один раз, другой, третий, пытаясь справиться с холодной кашей, но только увязли в ней.
– Тьфу! – отплюнулся Виталий, высунулся из машины, протянул длинную руку, подцепил дворник со своей стороны, встряхнул его, и тот заработал снова. – По законам большой кучи мы должны были остановиться.
– Вот и остановились.
– Что-то Марьина Роща не хочет пускать нас к себе…
Кто знает, может, это и так.
На этом наши приключения не закончились. Едва мы подкатили к угрюмой громадине мосторга и на зеленый свет светофора собирались без задержки выскочить на площадь, к которой круто изогнутой кривой полупетлей выруливала Шереметьевская улица (почему Шереметьевская, а не Шереметевская, я не знал, ведь фамилия старинного властелина была Шереметев), как на нашу машину вновь рухнуло что-то тяжелое, вполне возможно, дерево, хотя поначалу понять это было трудно.
В следующее мгновение нам на колени ссыпалось лобовое стекло, в машину ворвался ветер, и еще через мгновение всунулась опухшая физиономия с недоуменно хлопающими, заплывшими глазками и приплюснутой картофелиной носа.
Виталий похолодел, сжался за рулем: в нас влетел человек, башкой выбил стекло, но не это главное, главное – как чувствует себя этот картофельный нос? Не покалечился ли? И жив ли вообще?
Мы не успели выскочить из машины, как человек дохнул на нас таким могучим алкогольным взваром, что у нас у обоих даже помутнело в голове и мы испуганно вдавились задами в сиденье, а человек приподнял над теменем кепчонку и просипел:
– Звыняйте!
Сполз с капота, еще раз приподнял над собой кепчонку и, шатаясь так, будто тащил на спине телеграфный столб, уворованный для личных нужд, пересек улицу и скрылся за зданием мосторга.
Тут и мы вылезли из «москвича» – наконец-то опомнились. Виталий попрыгал вокруг машины, ощупал крылья и капот пальцами – ни одной вмятины, даже царапин и тех вроде бы нет. А вот ветровое стекло…
Мы кинулись за угол Марьинского мосторга, чтобы догнать разбойника, у которого голова оказалась крепче танка и, что главное, – никаких следов на ней не оставалось, – а надо было пару рогов на его макушке или темени примостырить на память, но того и след простыл, словно бы деятеля этого никогда не было вообще.
Но таран-то был, ветровое стекло-то в брызги обратилось, пол в кабине хрустит осколками – не ступить… И вообще, что это было, а? Может, метеорит какой влетел в машину? Да нет, физиономия того деятеля с недоуменным заплывшим взглядом на метеорит совсем не походила – больше смахивала на коровью задницу с прилипшим к ней мусором.
– Ну ладно, хоть мотор будкой своей не высадил, – смиряясь с судьбой, проговорил Виталий, тряпкой, валявшейся у него под сиденьем, смахнул осколки стекла на землю.
В это время сзади мигнул зеленый огонек такси, заливисто, как в джазовом оркестре, запели тормоза, и в хвост к нам пристроилась старая машины с шашечками на боках. Поломанному Виталию надо было возвращаться домой, а мне двигаться дальше.
Жаль только, что эта макака с кривой физиономией испортила мне торжественный въезд в исторический район, помнивший, как утверждал мой коллега по литобъединению газеты «Московский комсомолец» Боря Карпов (а Марьину Рощу он знал как свои пять пальцев), выезды на природу Петра Первого в сопровождении собутыльников по Потешному полку и девушек, подаренных будущему императору Виллимом Монсом.
Впрочем, стекло в машине Виталия наверняка не стеклянным было, а каким-то органическим, на четверть или даже на половину пластмассовым: на наших с Виталием изображениях ни одной царапины не осталось. На руках тоже не осталось.
Таксист подцепил Виталия на буксир и поволок к знакомому механику на починку, а я с двумя чемоданами на руках остался стоять у дверей, ведущих в Марьину Рощу.
Марьина Роща той поры почти сплошь состояла из старых деревянных домов, потемневших от годов до такой плотной коричневы, что по тону своему стены могли соперничать со знаменитым африканским черным деревом. Новые дома лишь только начали появляться в этом районе.
А вот дом, в котором мне удалось снять за двадцать рублей (в месяц) комнатку, был построен совсем недавно – девятиэтажный, кирпичный, внушительно выглядевший, – занял достойное место между двумя проездами Марьиной Рощи (кажется, вторым и пятым), еще пахнул сырым бетоном, краской, известкой, сварным железом плохо подогнанных под нестандартные батареи труб и еще чем-то химическим, уже отгоревшим, угасшим. Запах этот, несмотря на свою тяжесть и травящий дух, часто рождает у знающего человека легкость, что-то торжественное, сопутствующее всякому новоселью. И хотя дом занимал место между двумя проездами Марьиной Рощи, числился почему-то за Шереметьевской улицей. Похоже, уже тогда, в 1965 году, проезды сбросили со счетов… А насчет Шереметьевской улицы, если кто не знает, то – это главная улица знаменитого на всю матушку Россию района, протянувшаяся, кстати, до самого Останкино.
Тут случались такие истории, которые могли случиться только в Марьиной Роще. Здесь и слонами торговали, и штанами американского президента Рузвельта, и участки на Луне распределяли – как дачные шесть соток, и войну Америке объявляли, тем более что местные умельцы могли запросто сколотить на коленке небольшую водородную бомбу, а если она не сгодится – обменять ее на пару мешков картошки свежего урожая. Марьина Роща – это Марьина Роща. Если тут чего начинает вариться, то в супе этом потом никакое политбюро со Старой площади не разберется.
Хозяин квартиры представился по-простецки коротко: «Леня», хотя был уже в годах, защитил
