Борис Зайцев - Том 3. Звезда над Булонью
Через небольшой мостик для пешеходов переходим на тот берег, и мальчишки с торжеством подводят нас к такому же двухэтажному домику, как и другие, с вывеской над дверью: «Fiaschetteria»[168].
– Casa Luporini! Eccola casa Luporini![169]
Вышла хозяйка, дама почтенная, в темном платочке, и весьма удивилась, нас увидев. Из распивочной глянуло несколько физиономий, загорелых, с трубками и стаканчиками вина.
Но узнав, что мы от прежних ее жильцов, синьора Лупорини ласково закивала. Через минуту были мы во фиаскеттерии, где по стенам тянулись ряды оплетенных фиасок, стоял столь, за ним подкрепляющиеся рыбаки, и немного в стороне жарился в очаге, на вертеле, как и во времена хитроумного Одиссея, кусок жирной баранины. Нас провели узенькой лестницей наверх и показали комнату; там, разумеется, была гигантская постель с тюфяком, набитым морскими травами, и – также разумеется – Мадонна освящала своим ликом скромное жилье. Хозяйка отворила ставни. Солнечный, пылкий воздух пахнул. Внизу тянулся канал, за ним садики, дома, колокольня небольшой церкви; справа далекие горы, слева все то же милое, туманно-синее море, душа и божество местности.
Через час хозяйский сын привез на тачке наши вещи, из deposito. Мы поселились у синьоры Лупорини, под покровом Мадонны, простодушной и наивной, как простодушен этот розовый домик и его древний очаг.
Верно, genius loci[170] не отринул нас. Нам легко, светло было под нехитрым кровом синьоры Лупорини. Мы не думали ни о чем. Были веселы и смешливы. Райской беззаботностью проникнуты.
Съезд на купанья еще не начинался. Пляж с кабинками, против отелей и главной набережной, еще пустынен. Но туда мы не ходили. Наш край другой, рыбацкая часть Виареджио, за каналом. Там песчано, бедновато, живописно. С утра, еще лежа на кровати из морских трав, лишь приотворишь зеленую, решетчатую ставню, медленно выплывает по каналу оранжевый парус, заплатанный, пестрый, сколько видавший! Рыбаки возвращаются. Весь канал в солнце. Полуголые ребята, с загорелыми, кофейными телами валяются по набережной – те же самые мальчишки, что сопровождали нас сюда. Вот они вскакивают, как лягушки скачут в воду. Там плавают. И опять вылезают. Чуть не трехлетние лежат у самого края; кажется, вот сейчас бултыхнется; но ко всему они привыкли, да и к ним благосклонен местный бог-охранитель: никто никуда не падает. Лишь матери, издали, орут истошными голосами: «Джиованни, Джиованни-и-но!» А Джиованни и Джульетты равнодушны; голышом, галопом летят по набережной, не отстать им от воды, на которой выросли отцы, деды, прадеды. И не так уж страшно – получить шлепок от выведенной из себя матроны.
Утром занятые чем-нибудь, после полдня и обеда, когда свалит жар, идем купаться, но на свой, рыбацкий пляж. Итальянки сушат на веревках белье выстиранное, в кабачке под нами кто-нибудь кианти тянет; а оттуда, ближе к морю, постукивают молотки. Двигаться не легко, нога мягко вязнет в песке горячем, и сыпучем; влево, невдалеке, ярко зеленеет пинета, доносится ее смолистый запах; и беспрерывно стучат молотки конопатчиков, босых, в цветных фесочках, с трубками в зубах; они возятся над поваленным, полуодетым, но изящным остовом шхуны будущей; в другом месте осмоляют почти готовое судно; и запах дегтя, вара, синий дымок, мешаются со знойным ветром, и с пахучим морем; с морем, серебряно-лазурным, а вдали ярко-синим. Недалеко и до простеньких кабинок, где толстая итальянка в наколке вяжет чулок, за несколько чентезими отворит дверцу. Там, в закутке, ждет уже трико. А через пять минут легкое, искристое, соленое и ласковое, примет пришельца море. В нем укрепляющая, освежительная сила. Вечно оно кипит и пенится, как божественное вино; и быть может, входя в эти солнечные, белеющие брызги, приобщаешься жизни мировой, безначальной и бесконечной. Море качает, ласкает, и поглощает как медузу, краба, из него выходишь как бы опьяненный. Но уж остаток дня проведешь с ним вместе, как на нем и в нем целую жизнь проводят рыбаки и мореходы.
К вечеру солнце склоняется к тому же морю, в розоватом тумане, уходя в сказочные края, где за Гадесом растут золотые яблоки Гесперид. Это час дальней прогулки, по пляжу, у самых шелковейных волн, мимо пустых кабинок, прибрежных вилл, в сторону другой пинеты, лежащей за городком Виареджио. Наши рыбаки, мальчишки, строящиеся шхуны – далеко. Это более важная, более богатая часть. Через месяц все здесь будет переполнено приезжими, – дамы с разноцветными зонтами, итальянцы в белых штанах, дети с няньками. Но сейчас и тут пустынно. Изредка прокатит шарабан, промчится по шоссе автомобиль с развевающейся дамскою вуалью, знаменем; он подымет пелену белой пыли, золотящейся на солнце. Над зеленым бором, пинетой, по предгорьям просвистит поезд, белый клуб его дыма катится и развевается прядями. Дальше по склонам виллы белеют, дома, а гораздо над ними выше, где как бы кончаются человеческие дела, восстали светлые и нетленные горы. Они именно восстали – круто – обрывисто, уходя прямо в небо. Они светлы потому, что долго еще будет солнце золотить их. Нетленность дается необычайною прозрачностью и ясностию красок: как глубоки, чисты фиолетовые тени их! И само небо над ними торжественнее, чем над другими местами. В нем парят орлы.
Когда солнце подойдет к горизонту, по морю протянутся широкие огненные дороги; паруса, блуждавшие весь день, станут собираться к порту, к сонному покачиванью мачт и рей. Бормотание волн слабеет. Фантастичные чертоги воздымаются в пепельно-розовеющих облаках, и как фантасмагория все это уплывает; бледно-сиреневый сумрак вдруг польется по влаге, охладелой, осребренной, от дальнего горизонта, где солнце умерло. Тогда вдали, на оконечности залива Специи, вблизи Сарцаны, мигая крупным жемчугом, вспыхнет маяк – свет трепетный, нематериально-путеводный. Ему вторя, иные мелкие сиянья замлеют на дальнем побережье. Тихо. Сонно становится. Рыба задремывает.
Вот и день в Виареджио, что похож на вчерашний, образ завтрашнего. Может быть, завтра выпадет дождичек и придется праздник Сайт Антонио ди Падова; тогда, вечером, все подоконники будут уставлены затепленными свечками, фонариками, лампионами. Мы тоже выставим в честь святого, охранителя житейского благополучия, в честь давнего отшельника, наши маленькие маяки. Или, может быть, послезавтра, в небольшом общественном саду появится кибитка странствующих комедиантов, ведущих род свой от древних коломбин, Бригелл и Скарамуччьо, и под нехитрую шарманку, к радости детей, приказчиков и рыбаков воздвигнут они милую мишуру паяцев, мимов, клоунов. Как и давно когда-то, в детстве, девушка в трико проскачет, стоя на лошади, прыгнет сквозь круг; силач подымет гири, акробат повертится на трапеции; поколотят друг друга размалеванные клоуны, и для дивертисмента разыграют немудрящую пантомиму.
Можно съездить на несколько часов в Пизу… – я не знаю, как еще возможно разнообразить жизнь во фиаскеттерии синьоры Лупорини, на берегу Лигурийского моря, в городке Виареджио. Но прошел легкий, беззаботный день, буднями или по-праздничному, его кончаешь одинаково, по одному канону: в некий час все же окажешься в приморском ресторане, где от ветра хлопают парусиновые гардины, столики пустынны, и когда зажгут белый электрический шар, свет его трепещет, очерчивая яркие, дрожащие круги. А снаружи ночь кажется еще темнее. И привычный камерьере подойдет, примет заказ, принесет фиаску красного кианти; из узкого горлышка выцедит золотистый слой оливкового масла, оботрет, нальет вино острое, чуть закипающее… – в Виареджио, кажется, лучшее вино всей Италии. Его пьешь под неумолчную музыку моря. Сперва закат за ним краснеет, а потом все сольется во тьму, и гудит глухо, но и чудно; дышит широкою своею грудью. Вот оно посылает дары; восемнадцатилетний Ангиной, с голыми руками и ногами, с курчавой головой, в мокром трико, по которому струится еще вода, предлагает устрицы. Он ловил их тут же, в канале. Нырял стройным своим, юношеским телом, шарил руками вдоль стенок, и в награду получает лиру и стакан вина. Кланяется, быстро его выпивает. Тут же откупорит свои устрицы, еще проникнутые запахом морской воды, солоноватостью ее, и той особенною влагой, стихийною и соблазнительной, что всегда присуща этим странным существам.
Вино, козлятина, сыр, устрицы, и неизменные черешни на десерт, плоды, тоже дары Италии и юга; через них физически чувствуешь тело страны, ее глубокую, сколь древнюю основу! Ведь и Лигуры, и Этруски, тысячелетия назад здесь жившие, видели то же море, те же горы, пасли те же стада, возделывали те же виноградники, ели тот же сыр. Данте, гостивший у маркиза Маласпина в тех горах Луниджианы, что скрываются уж сумраком, пил то же вино, и в Лукке любовался женщинами, в которых кровь почти та же, что в молоденькой Пиерине, дочери нашей хозяйки.
За красоту, за простоту и обаяние чудесной страны подымаю бокал несуществующего вина. И пусть нет его. Италия опьяняет – одним воспоминанием о ней.
