Борис Зайцев - Том 3. Звезда над Булонью
Да, ты разбивал свой мозг в усилиях, ты один шел против всего – и одолел. Великая Пиза, царственная и несчастная, вывела-таки свою кампаниллу на изумление всего света. Размеры колонн с одного бока увеличивали, с другого уменьшали; башня выгнулась, но стоит. Но как во всем великом каждый камешек кипит тут страданием.
Теперь широкий ветер ходит здесь пустынно и прохладно; на все четыре стороны видны равнины и луга Пизы, с милым (по Флоренции) Арно, изливающимся луками в море. Некогда тяжкие корабли доходили по нем до города, а теперь там только, в туманном горизонте, чувствуешь влагу моря; там плавали эти пизанцы на своих судах, воевали у Палермо, и там же гибли под Мелорией. Но все это было, и было. Сейчас же пробегают по равнине поезда из Пизы, и те, кому путь на Болонью, Лукку, подбираясь к горной цепи, пропадают там. А над горами облака, бродят тени от них пестрыми узорами и дальше, там где-то, вглуби, белеют каменоломни Каррары.
В искусстве Пиза дала главнейше скульптуру; живописи не было своей. Но скульпторы – Николо Пизано, Джиованни Пизано – восстают каменными титанами. Особенно Николо-отец. Безмерно-древнее, библейское и страшное есть в его вещах; будто видна душа камня, и того именно, седого, из которого можно сделать жертвоприношение Исаака; да и сам Николо мог бы принести в жертву не хуже Авраама. Ветхий завет, гиератичность как у Боннануса; Дева Мария не из его сюжетов. Дева Мария выходит остроугольная, сухо величественная Пизанская Волчица какая-то.
Изумительна статуя Тино да Камайяно: Пиза. Прямая женщина, каменно выдвинувшая вперед голову под короной, на руках ее малые младенцы сосут грудь; у ног орел и четыре закаменелых фигуры. Для чего рождена такая? Чтоб раздавить стоящих внизу? Или чтоб молоком своим вскормить неумолимых детенышей, каких-нибудь Герардеска, или Ланфранки? А о чем ржут дикие лошади со сплошными гривами на «Поклонении Волхвов»? А низкие мужчины, коренастые, с курчавыми бородами, страшным грузом всего тела? Все это беспощадно, жутко.
Кампо-Санто Пизы вещь бесконечно знаменитая; это кладбище в виде огромного низкого здания, четырехугольных портиков; по стенам фрески и статуи, плиты пола – крышки гробов. В средине, где разбит сад, опять мрамор, розы, травы. Это меланхоличнейшее место. Верно, хорошо здесь вечером, когда уйдут все «кустоды», запрут этот могильный музей и одно небо, звезды да луна глядят в лица усопшим. Лунные вечера в Пизе, осенью, думаю, изумительны. Где найдешь такую пустоту и печаль такую?
Фрески на стенах (исключая Беноццо Гоццоли, который верен себе) – посвящены по преимуществу Смерти: Страшный суд, ад, Trionfo della morte[164]. Над беззаботными девушками, юношами с соколами и скрипкой, что собрались, как в Декамероне, для «забав и утех», в саду, злым ураганом веет она, та, что всех ближе была всегда этой Пизе. Традиционная коса, бурные полеты с неба на землю – и вот сейчас навеки развеют этих рыжеволосых красавиц с феорбами[165] в руках, нежнейших, может быть, влюбленных.
На одной из стен Кампо-Санто висят ржавые цепи; их история трогательна и характерна для Пизы. Ими запирали Пизанскую гавань; в 1290 году генуэзцы, окончательно разгромив флот Пизы, разрушили и ее гавань; цепи эти увезли трофеем. В те времена города были злобными врагами; но прошли года, и в девятнадцатом веке, когда Италия боролась за свободу, первый проблеск ее увидела Генуя. В память этих великих дней она вернула Пизе ее цепи: «чтобы отныне, – написано под ними, – братский союз, рожденный в борьбе за свободную Италию, был нерушим». Так Пиза, старый враг, униженный и затоптанный, был снова принят в братскую семью.
Уже день клонит к вечеру, нужно уходить; на лужайке соборной площади ослепительно светло. Белыми призраками вознеслись баптистерий, Собор; и хрустально слепит солнце, идешь мимо архиепископского палаццо совсем глухими переулками. Жар, прозрачность; в тени, на углах кое-где слепцы; они сидят на корточках у стен, позванивают чашками для подаяний; и сколько б им ни надавали, всегда они показывают, что пуста чашка.
Со смутным чувством покидаешь Пизу; кого-то полюбил здесь, что-то навсегда в ней поразило – никогда этого не забудешь. Точно заглянул в озера некие – глубокие и скорбные, на дне которых нечто нерассказываемое.
Поезд уносит к морю. Солнце садится, прощально сияют белые громады издали – и вот уже снова в лугах. Ровное, ровное место. Это преддверие морей; здесь тучнейшая земля, и трава растет колоссальная. Странно видеть: в Италии – покос. И такие же копны, стоги, как у нас. Только оттуда, где солнце садится, тянет не нашей влагой, всегда несколько жуткой и тайной влагой моря. Луга за лугами, пахнет пьяно, вдали лес завиднелся, если бы не глядеть в сторону Пизы – можно б подумать, что в Рязанской губернии все это, по Оке.
А над Пизой тонким рогом месяц поник и бледнеет в ответ мрамору соборов, башен.
1907 г.
Май в Виареджио*
Италия, волшебный край,
Страна высоких вдохновений!
ПушкинК концу мая во Флоренции стало жарко. Пригревало зноем легким, горячим; знающие утверждали, что скоро наступит непроходимая духота; надо подыматься к морю.
В одно благословенное утро мы тронулись. И вот уже в светлой дымке прощально заголубел очерк бессмертного города: купол Собора, колокольня Сайта Мария Новелла, башня палаццо Веккио. Мы мчались вдоль Арно. Мимо прибрежных тополей, сопровождавших бег наш, пролетая у подножия средневековых городков – чтобы в дне солнечном, блистательном, вылететь за Эмполи, в равнину, простирающуюся к Пизе. По горам пизанским, на северо-западе, ходили пестрые пятна света, темно-голубой тени; иногда белел замок, иногда облако касалось вершины. Маленькие селенья, поля, виноградники, яблони, горизонт замкнутый горами – все ясное, пронизанное голубоватым; светлая Тоскана. Дневное и крепкое, то, что можно бы назвать пушкинским в Италии.
Незаметно приближалась Пиза. Ее огромный вокзал подышал запахом гари, свистками паровозов; пробежало несколько газетчиков, прокричали продавцы беглых завтраков – кусочек хлеба, ветчины, фиасочка вина – и тяжело пыхтя, загромыхал поезд далее. Из окна промелькнул направо город; толпа коричневых черепичных крыш; из них нежданно появился Собор и падающая башня, как белокружевные видения, и чрез минуту канули, как и явились; и лишь гигантская вывеска «H6tel Nettuno» преследовала до окраин.
С окраинами, за городом, воздух стал иной, как и пейзаж переменился. Здесь откровенная низина, ветер откровенно уж доносит запах моря. Тут явно, что сама-то Пиза некогда стояла чуть что не на берегу; но минули года, отошло море, обнажив тучную, низменную, сыроватую долину. В ней пересечет поезд какой-то лес, прогрохочет мимо двух-трех станций, и станет замедлять ход перед смутно-белеющей деревней – даже городком не назовешь того, что носит пышное имя Виареджио. А вдали, слева, заколебалось темно-синее, одетое туманом к горизонту, мягко-громоздкое, дохнувшее влагой и беспредельностью – море. Десятки мачт, рей, подвернутых парусов в порту ведут свой медленный, однообразный танец, то кивая, то склоняясь в бок. По морю же закраснели оранжевые, уже распущенные, тугие паруса.
Надо слезать.
Станция самая обыкновенная – низенькое, розовое строение; бродить capo della stazione[166], усатый, в красном кепи; несколько носильщиков в блузах. При выходе два тощих веттурино, платаны с серо-зеленой корой в белых пятнах. Разумеется, мальчишки. Редко обходится Италия без подвижного этого, веселого, крикливого народа.
– Где тут пройти к Casa Luporini?[167]
Один толкнул другого в бок, еще один подвзвизгнул и ловко, как акробат прошелся по песку колесом.
– Casa Luporini! Casa Luporini! – пронеслось среди них, и обрадовавшись окончательно, ринулись все, ватагой, провожать тех странных форестьеров, что спрашивают не отель «Roma», a Casa Luporini.
Верно, что кроме нас, да знакомых наших русских во Флоренции, живших здесь ранее, никто из иностранцев не остановился бы у Luporini: ни в одном Бедекере их нет. Мальчишки волновались, спорили, как пройти ближе. Мы шли вдоль небольшого канала; за ним низенькие, в один и два этажа рыбацкие домишки, тоже розовые. Горячий песок, солнце, итальянки, полощущие белье в канале; глухой, мягкий плеск моря вдали, да острый, славный запах – смолы от строящихся барок, дегтя, стружек, и летнего, разнеженного, дышащего иодом и водорослями, расколыхнутого моря.
Через небольшой мостик для пешеходов переходим на тот берег, и мальчишки с торжеством подводят нас к такому же двухэтажному домику, как и другие, с вывеской над дверью: «Fiaschetteria»[168].
– Casa Luporini! Eccola casa Luporini![169]
