Возвращение - Роман Иванович Иванычук
Я встал, чтобы спросить, что случилось, но учитель сам остановился, беспомощно развел руками и сказал:
— Мальчика потеряли… Что теперь будет?
— Где? — бросились мы к ним.
— На Довбушанке. С утра туман был такой, хоть глаз выколи. Привел наверх, пересчитал — одного не хватает. Сколько ни искали…
Лесники переглянулись. Первым подошел к учителю Платко, показал рукой на Герасимчука. Подошел и Пигуляк.
— Ты, Иван, иди домой, выспись, — сказал Платко Пигуляку. — Завтра придут рубщики на Варбянку, должен там быть. А мы с Герасимчуком — он с ружьем, медведей за ноги хватает — пойдем. Я более-менее догадываюсь, где паренек мог заблудиться. Там одна хоженая тропка — на Хомяк.
Я подошел к Платко.
— У вас ведь завтра артельная работа. Давайте я пойду с Герасимчуком.
— А потом еще вас ищи, — буркнул Платко. — Ну, идем, Михайло. А вы, — повернул он голову к учителю, — ждите нас завтра в лесничестве.
…На другой день перед полуднем, уставшие и не-выспавшиеся, притащились искатели с пареньком на плечах. Нашли его где-то под Рогашами у чабанов. Перед рассветом.
— А на этого сукиного сына пойду жаловаться в райком, — решительно махнул кулаком Платко.
— На кого? — спросил Остап Григорьевич.
— Да этот, — Платко зыркнул на меня. — Из ваших он, должно быть. Дачу тут строит и дранку легковой машиной с Ворохты возит. Едет сегодня один за рулем, я прошу: завезите парнишку в лесничество, уморился малый, несем. «А это мне не по дороге, времени нет, мастера ждут», — и дунул дальше. И это он приехал о нас писать, черт бы его побрал!
Сенокос!
Ничто так не любят гуцулы, как сенокос. Разгибаются спины, режут лезвия кос спелую траву; и росистая цветень, и пчелы взлетают роями над головами, и запах привядших трав, и звон брусков, и воздух — полной грудью, и здоровый пот по телу… Полоски покосов — хлеб для скотины, кормилицы горцев.
Приехали косари сюда вчера. Две грузовые машины подвезли их под самую полонину, а за ними — кинопередвижка.
Возле колыбы пылает костер. София Гарматючка готовит с вечера завтрак — пятьдесят ртов, дай бог управиться!
А косари уже улеглись — кто в колыбе, кто прямо на земле, шершавая от жары трава мягчает, увлажненная вечерней росой, дымок костра потянулся в небо ровно — будет погода.
Фарбай лежит навзничь, смотрит на звезды. Одна звездочка медленно движется на запад, минуя своих сестер.
— Видите, Павло, — шепчет Пигуляк, — это спутник.
— Вижу, Иван.
— Смотри, до чего люди додумались… А может, твой Андрий тоже запускает этакие штуки?
— Все может быть… Мы не знаем тех, кто эти вещи делает.
Звездочка исчезает на выгнутой дуге неба. За колы-бой не умолкает Герасимчук:
— Улегся я на скирде и сплю. Слышу — кто-то крадется по сену. Протягиваю руку. Господи! Да это же медведь! Толкнул я его назад…
Платко хихикнул:
— Позавчера ты иначе рассказывал.
— Ну, то было позавчера. Тогда ты спал с женой, а сегодня полпостели у нее пустует.
— У кого пустует, а у кого, может, и нет…
— Типун тебе на язык. Договорить не дал… Толкнул я его назад, заглядываю вниз со скирды, а там стая волков. Как кинутся на «дядю»…
В другой группе над бережком хвалят Остапа Григорьевича:
— Правильный, простой… Сам привез Софии дранку на хату.
— Потому что ученый.
— Такое говоришь, будто есть неученые лесничие.
— А тот, что был перед ним? Разве ученый?
София Гарматючка возится возле котлов. Я присаживаюсь к костру.
— А вы бы уж остались у меня на кухне да и воду носили, — предлагает она мне. — Руки, как погляжу, очень уж белые для косы.
— А почему бы и нет, — соглашаюсь.
София поправляет на голове платок, пламя костра бегает горячими отблесками по ее лицу — мелкие морщинки, как паутина, оплели щеки, а глаза черные и молодые. «Красивая была когда-то София», — думаю, сбрасывая мысленно ее годы.
— А муж ваш сегодня тут?
— Нет ни одного из них. А сыновья все пришли. Целая бригада — пятеро. В горах у нас узко, как в колыбели. Хотя раз в год, а сходятся все вместе.
— Как это — нет ни одного мужа? — улыбаюсь я смущенно. — А сколько их у вас было?
— Столько же, сколько и сыновей, — пятеро. Каждый парень от другого. Такова уж моя судьба. На мужей везло, а жить было не с кем… Думаете, гуляла? Нет… В семнадцать первого ребенка заимела. Пожил муж год со мной, пухнем с голоду — ушел в Березовое на соляные копи. Нет и нет… А я хороша была. Нашелся другой, и второго ребенка родила, ведь это грех так только в свое удовольствие жить. За любовь надо ребенком расплатиться. Другой тоже долго не удержался. Ушел в долины за хлебом, да и пропал. Говорили, женился там. Третий тоже сынка подарил. Его на границе убили, когда переносил румынский спирт. Четвертому тут-таки богач Червинский печенки отбил, когда тот снопик ржи стащил из его скирды. Пятого немцы повесили. А шестого уже не было. Красота пропала, снег пал на голову, да и сама уже не хотела замуж — стыдно было перед сынами, подросли ребята. Ходили сызмальства нищенствовать, потом в батраках, я куховарила у курортников, и кое-как кормились мы все. Сегодня они на косьбу пришли. Даже самый младшенький тоже тут. Так уж у них заведено: два раза в год — к маме. Раз на покров — праздник у нас, раз — в косовицу. Потому как я всегда косарям еду варю, так они ко мне на обед… Сыны сходятся. Не могу только внуков собрать. Даже не знаю всех. Один инженерствует на Севере где-то. Деньги присылает, а теперь нашел себе милую — жениться хочет, так уж обещает приехать, показать мне свою кралю.
…На западе зажглась зарница. В смутном ожидании застыли горы, окутанные синеватой дымкой: что принесет день — солнце или гром?
Звякнули молотки, зашумело неуловимым звоном спелое сено, полевые кузнечики секут траву, словно ножницами станиоль, заклепали косари по косам, рассыпался по травам металлический звон — весь окружающий мир зазвенел металлом. А травы ждут.
Пошли косари журавлиным клином: румяная от ночной прохлады земляника выглянула из травы погреться на солнышке, и ложится кровавыми каплями на покосы — роятся пчелами травы, жужжит мир.
И откуда тут взялась флояра? Приплелся старый дед и бодро заиграл. Быстрее пошли косы:
