Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг
Бездомный художник – другое дело.
Он подпрыгивает, вверх-вниз. Он – снежинка.
И люди это чувствуют, потому что его никогда не прогоняют с площади Риттенхауз за рисунки на асфальте. Никто не выгоняет его из ниши, где он спит. О нем заботятся. Ему дают деньги, потому что он никогда их не просит. Ему дают художественные принадлежности, потому что он никогда их не просит.
Он никогда не заходил в Социалку. По нему сразу видно.
Я хочу быть такой же, как он.
Он – Испания. Он – Македония.
Линия горизонта
Этим утром солнечно – я не хочу садиться в автобус и не хочу идти в какое-то определенное место, так что я иду по Пайн-стрит.
Сейчас выходные, поэтому сегодня за прогул не считается, но я проверяла, и мне осталось всего три прогула до исключения. Я не сказала маме с папой, что иду гулять, так что, может, они переживают, а может, и не заметят, что меня нет. Мама отсыпается после ночной смены, и папа будет ходить по дому на цыпочках. Это вообще-то неважно, потому что в таунхаусе по выходным гораздо больше шума, чем на неделе. С одной стороны у нас тихие соседи, которые редко выходят из дома. А с другой стороны – три семьи, у которых примерно девятьсот детей, если считать вместе. Но маму даже это не разбудит.
Весь квартал между 15-й и 16-й улицами занят распродажей студенческого творчества. Не знаю, чему учат этих студентов, но цены там всегда завышенные. Кармен рисует лучше, хоть и слишком часто выбирает сюжетом торнадо.
Я иду по левой стороне, чтобы избежать распродажи творчества, и сворачиваю на 15-ю улицу. Там я вижу бездомного в шапочке из фольги. Он стоит спиной к улице и рисует на пустой, безоконной стене продуктового на углу. Он только начал – пара линий и пара фигур, куском угля из сожженной деревяшки. Я перехожу на другую сторону улицы и нахожу себе подходящий порог, чтобы за ним понаблюдать.
Отсюда он кажется чудищем. Типа Бу Рэдли. Дети от него убегают. Родители показывают на него со словами: «Не подходи к этому дяде». Не представляю, сколько пальто и одеял он напялил себе на спину, но на вид – не меньше десяти. Слоями. На улице почти двадцать градусов, и я не могу понять, почему он не снимет эти пальто. Я видела его в той же одежде в середине августа.
Он добавляет цвета одной фигуре, и на минуту кажется, что это груша. Он добавляет темно-зеленый и светло-желтый и тушует их пальцем. Он орет: «В чем, нахрен, проблема? Не трахай мне мозги! Давай серьезно!» Он некоторое время бежит на месте, глядя на рисунок. Затем сосредотачивается на левой стороне стены, где резкими, толстыми штрихами он рисует что-то вроде линии горизонта. Мисс Смит нам про нее рассказывала. Линия горизонта разделяет предметы на первый план и второй план. Хотя у картины нет никакой узнаваемой формы, как только он проводит эту линию, я понимаю, где тут первый план, а где второй.
Я гляжу на улицу, на машины, проезжающие мимо, на людей, идущих с детьми или покупками, и вижу, как линия горизонта разделяет предметы: на первый план и на второй план.
Десятилетняя Сара – второй план. Я гляжу вперед, и все мои будущие Сары – позади меня. Они еще не на виду.
Линия горизонта – это я.
Когда я поворачиваюсь обратно к стене, мой бездомный уже начал рисовать какой-то размытый натюрморт на первом плане. Во второй раз за пять минут он напоминает мне о груше. Я не смогла нарисовать грушу. Не знаю, почему я сижу и мучаю себя этим зрелищем. Он – художник. Я – Зонтик. У нас нет ничего общего.
Проходящие мимо люди не обращают внимания на то, кто он, что он делает, что он создает. Они на него даже не смотрят.
Я тоже раньше была такой.
Я проходила мимо его дома с раскрашенными фанерными окнами, наверное, раз сто.
– Его зовут Эрл, – говорит десятилетняя Сара.
– Ты не знаешь, как его зовут, – возражаю я.
Она садится на ступеньки возле меня:
– Нет, знаю. Я его спросила прошлым летом в парке, помнишь? Когда он коробку раскрашивал?
Я пытаюсь вспомнить день, когда мне было девять и я спросила бездомного художника, как его зовут, но не могу.
Она говорит:
– Это было в тот день, когда ты купила фруктовый лед и выбрала арбузный, потому что папа всегда говорил, что он хороший, но тебе он не понравился, а папа не разрешил купить новый.
– Это я помню, – говорю я.
Я до сих пор ненавижу арбузный фруктовый лед. Папа и про творчество говорил, что я хороший художник, а теперь творчество ненавидит меня.
– Ну так вот, по дороге домой вы шли через парк, и вот он разрисовывал старую коробку. Ты спросила, как его зовут.
Я качаю головой:
– Эрл, значит?
– Эрл.
– Папа доел за мной тот арбузный фруктовый лед, – говорю я.
– Ага. Помнишь ссору?
– Нет.
– Ты что, курить начала, что ли? Все на свете забываешь. Тебе сколько, шестнадцать?
– Я не курю . – Курить не оригинально. И Кармен курит столько, что на нас обеих хватит.
– Ну так вот, его зовут Эрл, и мама с папой в тот день страшно поругались, – говорит она.
– Из-за того, что он доел за мной арбузный фруктовый лед?
– Откуда мне знать? Они же все время ругаются, – говорит она.
К нам подходит женщина, и мы поднимаем на нее глаза. Она говорит:
– Девочки, может, подвинетесь, чтобы я могла зайти к себе домой?
Это не галлюцинация.
Шарады Хелен
Вчера к нам в приемный отдел привезли беременную девочку-подростка, которую мучали галлюцинации. Она пребывала в полной уверенности, что вот-вот она в таком порядке: родит, умрет, переродится в птицу и нагадит на меня. Так она и сказала. «Когда я перерожусь в птицу, я тебе все мерзкое лицо изгажу».
Она отказалась говорить, какие приняла. (Они всегда отказываются.) Она и близко не подошла к тому, чтобы родить. Или умереть. Или
