Экспресс-36 - Борис Сандлер
— Знаешь, ты, наверно, мог бы мне помочь… Ты ведь уже тоже, можно сказать, мастер…
Я прямо подпрыгнул на месте: что значит «наверно» — наверняка! Немедленно! Тем более что полочка моя уже почти закончена… Только вот хотелось бы узнать, прежде чем закатать рукава, — что это за удивительный дворец? Где он стоит? И кто в нем хозяин?
На все мои вопросы Лейзер ответил коротко и ясно, но очень тихо:
— Иерусалимский Храм…
В свои семь-восемь лет я — как внук шойхета и моэля — знал о подобных вещах немало. По крайней мере, много больше своих товарищей. А также знал, что говорить о них громко, да еще и вне дома, нельзя, хотя никто мне не объяснял — почему.
— Иерусалимский Храм… — повторил я еще тише. — Но откуда вы знаете, как он выглядел, если его разрушили тысячи лет тому назад?..
— О-о… — Лейзер выпятил нижнюю губу. Он делал так всегда, когда был чем-то доволен. — Я вижу, твой дед уже вложил тебе кое-что вот сюда.
И он дважды легонько пощелкал пальцем по моей кучерявой голове.
— Ты таки прав, но каждый еврей носит свой собственный Храм вот здесь, — и он тем же пальцем указал на сердце. — Время от времени нужно туда заглядывать…
Конечно, ничего я из этой Лейзеровой речи не понял. Но мне уже хотелось как можно быстрее приступить к работе. Оказалось, однако, что самым сложным в этой работе является не столько она сама, сколько никому не проболтаться о той красоте, которую мы творим на полутемном чердаке. И на сей раз Лейзер не просил меня, но я чувствовал и понимал: эта красота относится к тем вещам, о которых громко, да еще и вне дома, лучше не говорить.
А Иерусалимский Храм с каждым днем становился все красивее и чудеснее. Лейзер обклеил пятнадцать колонн тоненькими полосками зеркального стекла, так что казалось, будто весь дворец висит в воздухе. Ворота он покрыл жестью и запер, добавив при этом:
— У сынов Израиля всегда было много врагов…
Затем, постояв немного молча и словно обдумывая что-то, он вновь распахнул все ворота:
— Нет… Пусть заходят и смотрят… Пусть лопнут от зависти!..
И я снова не понял его слова, но, как и раньше, ничего не спросил. Я был поглощен выпиливанием могендовида, которому надлежало висеть высоко-высоко — на куполе, выкрашенном Лейзером в бронзовый цвет. Я сильно измучился и сломал не одну пилку, потому что вначале требовалось выпилить все внутренние кусочки и только после этого приняться за шестиугольный наружный контур. В конце концов я с этой ответственной работой справился Лейзер наколол могендовид на острие цыганской иглы, которая, точно пика, торчала из купола, и покрасил его той же бронзовой краской.
Дворец, за исключением некоторых мелочей, был практически готов, и Лейзер принялся планировать, как он, когда его Храм будет уже, с Божьей помощью, готов окончательно, покажет его своей Шифре.
— Пускай и она заглянет в мою душу… Как считаешь, братишка?
— А мой дедушка? — спохватился я. — Он сможет прийти?
— Аврум-шойхет? Сочту за честь! Пускай получит радость от внучка!
И тут вдруг Лейзер предложил:
— А может, ты бы сыграл на этом чудесном празднике пару еврейских вещей на своей скрипке, а?
На мгновение я растерялся. Весь мой еврейский репертуар состоял из двух песен, которым меня научила мама, — «Майн штетеле Бэлц» и «Овину малкейну»…
— Ну, хорошо… — замямлил я. — Если нужно… Раз вы хотите… Можно… Но только пару песенок…
— Договорено! В пятницу, с Божьей помощью, все мы идем в баню, а после бани, вместе с твоим дедушкой, — сразу сюда!
Дело было в среду вечером, а в четверг, чтобы к пятнице завершить всю работу, стекольщик остался дома. Я помогал ему покрыть лаком стены вокруг дворца. После того как Лейзер нарисовал на них ряды камней, они выглядели как настоящая цитадель, которую никакой враг не в силах проломить. Лейзер остался доволен — и выражал это насвистыванием, вплетая в него несколько странных слов: «Ой, ку-ле-ле, ку-ле-ле…» И вдруг, словно продолжая начатую когда-то беседу, он заговорил:
— Что они понимают, эти остряки из бани… Юнцы неотесанные… Она хочет ребенка, моя Шифреле… А я разве не хочу?.. Мы поженились в тот же год, что и твои родители. Они — в феврале, а мы — через месяц… У нас уже мог бы быть такой сынишка, как ты, а ты бы мог с ним дружить… Не суждено…
И снова зазвучало его насвистывание и грустные слова: «Ой, ку-ле-ле, ку-ле-ле…»
Я тоже вдруг почувствовал, что должен что-то сказать — и, если не сейчас, так уже никогда. И сказал:
— Они там, в бане, говорят, что у вас железное сердце, и поэтому вы можете такую жару выдерживать…
Лейзер захохотал: «Так и говорят?..»
— Да… И что вы сидите в парилке, как Бог в Одессе… Вот я и хотел узнать, как же сидит Бог в Одессе?..
Лейзер покатился со смеху. Он уже больше не красил, а только всхлипывал, сидя, как и прежде, на корточках: «Ой, бо-сяк… Ой, умник…» Глядя на него, я тоже начал смеяться. Без всякой причины, а просто потому, что мой товарищ Лейзер смеется — нам обоим было хорошо и весело, а прекрасный дворец, Лейзеров Иерусалимский Храм, светился так, что весь чердак наполнялся озорным мерцанием, в котором купались фантастические резные птицы под потолком. Казалось, еще мгновение — и они запоют на разные голоса… Однако послышались не птичьи трели, а обрывки разговоров. Они неслись снизу, с улицы, затем ближе — уже из дома. Это кричала тетя Шифра: «Куда вы… Его нет дома… Товарищ инспектор…»
Лейзер подскочил на месте. Он схватил платок и набросил его на дворец. Из квадратного отверстия в полу, через которое можно было попасть на чердак, показалась голова с острыми ушами, торчавшими из-под темно-синей шляпы, как рожки. Затем перед нами выросла тощая фигура с кожаной папкой, зажатой под мышкой.
Фининспектор Брейтгарц приставил ладонь ко лбу, чтобы свет из окна не бил ему в глаза и легче было разглядеть, что творится тут, на полутемном чердаке. Зацепившись шляпой за птицу, он втянул голову в плечи и сам немного согнулся. Теперь он напоминал разозленную собаку, готовую наброситься на свою жертву, но посматривающую по сторонам — не помешает ли ему что-нибудь.
— Так-так… — пробормотал он. — Я так и чувствовал… Мое чутье меня еще никогда не подводило…
