Экспресс-36 - Борис Сандлер
— И вы теперь будете мне рассказывать, что не имеете сторонних доходов? Ха-ха… Меня трудно перехитрить, гражданин Фихман!.. Почем продаете на рынке все эти цацки?
Теперь палец уткнулся в его кожаную папку.
— У меня тут все фиксируется — бумажка к бумажке! И я что-то не припомню, чтобы вы в своей декларации указали, сколько зарабатываете на этой продукции, гражданин Фихман!
Мой товарищ Лейзер молчал. Он стоял как в воду опущенный, с лица его стекали ручейки пота. Я вдруг увидел того Лейзера из Карманной бани, который тихо пробирается среди голых распаренных насмешников, прижимая к животу свою жестяную шайку.
— Что вы такое говорите, товарищ инспектор?..
Из-за плеча Брейтгарца протиснулась тетя Шифра. Встав между мужем и инспектором, она словно заслоняла Лейзера от беды.
— Вы же умный человек, товарищ инспектор, — выжала она из себя улыбку. — Ну кто купит такие глупости?! Он это для себя вырезает…
— Обойдусь без адвокатов! — лицо у Брейтгарца загорелось злобой. — Твой муж обманывает государственные финансовые органы, и за это ему придется заплатить штраф…
— Товарищ инспектор, зачем сразу штраф? Моим врагам бы столько счастливых дней, сколько денег он имеет с этих игрушек. Он ведь просто большое дитя, детства у него не было — вот и играется сейчас… Они вдвоем играются — строгают, пилят…
Шифра кивнула в мою сторону, и я почувствовал, что у меня запылали щеки.
— Ага-а-а! — вытянул тощую шею Брейтгарц. — Так ты еще и детей эксплуатируешь ради левых доходов… — он расстегнул потрепанную папку. — Так-так, гражданин Фихман, тут уже более серьезными вещами попахивает…
А Лейзер по-прежнему молчал, вцепившись руками в столик, на котором стоял его Храм, молчал так, как будто у него отнялся язык.
Когда фининспектор Брейтгарц принялся искать место, чтобы разложить свою папку, его взгляд наткнулся на столик с Лейзеровым Храмом.
— А что вы тут прячете?
Он уже вытянул руку, чтобы стянуть со столика платок, когда внезапно раздался голос Лейзера:
— Не трогать!..
Лейзер произнес эти слова сквозь зубы, но мне показалось, что на чердаке грянул гром.
Рука инспектора зависла над столом, как передняя лапа у собаки, в последний момент почуявшей опасность. Он издал несколько коротких гортанных звуков, а затем с силой рванул платок…
Тысячи лучащихся мотыльков внезапно вспорхнули со стола и разлетелись по чердаку, размахивая прозрачными хрустальными крылышками. Пучки света расходились от Храма и сплетались вокруг его золотого купола, вокруг чудесного могендовида, который вонзался в пространство шестью своими углами. Свет соткал свою сеть, и она тихо легла на каждого из нас — на Лейзера и его жену Шифру, на меня и даже на фининспектора Брейтгарца. Его лицо смягчилось, злые складки в уголках губ распрямились, острые уши стали круглее. Этот свет словно очистил Брейтгарца от всего злого и дурного, что еще мгновение назад делало его похожим на пса, и открыл в нем что-то человеческое. «Еврейское», как сказал бы мой дедушка.
— Что это? — спросил Брейтгарц, как будто откуда-то издалека.
Лейзер обеими руками прижимал к себе свою Шифру, но вдруг, уже полностью опутанный светящейся сетью, выдохнул:
— Это моя душа… Мой Иерусалимский Храм…
И сразу после этих слов я услышал красивую мелодию, которую любила петь моя мама и которую я собирался сыграть в пятницу, на нашем празднике: «Овину малкейну»… Звуки переполняли мое сердце, я прямо захлебывался ими. Глаза у меня наполнились слезами, и, протерев их кулачками, я увидел, что фининспектор Брейтгарц пошатнулся, его длинные ноги оторвались от пола, точно он внезапно подпрыгнул, но обратно уже не опустился — остался висеть в воздухе, как резная птица под потолком. Он поднялся немного выше, прижал к груди свою папку, а затем без единого звука незваный гость вылетел на улицу через чердачное оконце — словно вынесенный сквозняком…
Домой я шел окрыленный. Чудо с фининспектором, случившееся у меня на глазах, несло меня на своих легких крыльях. Но все-таки про себя я решил — не говорить никому ни слова. Где-то глубоко в душе я чувствовал — случившееся у Лейзера на чердаке тоже относится к тем вещам, о которых не говорят вслух. Однако как я мог удержать этот секрет в себе, тем более от мамы? От моей мамы ничего не спрячешь. Она молча меня выслушала, а затем сказала: «Хороших псов не бывает! Пес всегда остается псом!»
На следующий день по еврейским улочкам разнеслась новость: ночью Лейзера-стекольщика «забрали». А куда «забрали», объяснять не требовалось — все и так знали… Особого переворота это в городе не произвело. Как и каждую неделю, в ту пятницу люди пошли в баню. Как и всегда, там стоял шум и плеск — евреи и неевреи с окрестных улиц стирали с себя недельный пот и усталость, которые превращались в бурые речки мыльной пены, вьющиеся по цементному полу к центру и с хлюпаньем утекающие в черную дыру…
Лейзер-стекольщик никогда больше не парился в нашей Карманной бане, и я понапрасну каждую пятницу искал среди голых, влажных мужских тел его нескладную, застенчивую фигуру: в одной руке — шайка с березовым веником, зажатые под мышкой, а под животом, там, где Адам носил свой фиговый листок, зеленеет назло всем светло-зеленая шляпа…
Да, взрослым не нужно было объяснять, куда «забрали» моего товарища Лейзера. А когда я спрашивал у них об этом, они отделывались длинным-предлинным словом, произносимом на одном дыхании: вырастешь сам поймешь. Даже Илия-пророк, когда я набрался смелости и задал ему тот же вопрос, закатил глаза и по своему обыкновению пропел дрожащим голоском: «Вот-вот придет время, колесница огненная и кони огненные! В пылающей повозке, запряженной пламенными лошадьми, вознесемся мы все на небо…»
В редакции газеты «Форойс»
Редакция легендарной газеты «Форойс», что в переводе с идиша означает «Вперед», бурлила… Легендарной газета была не только потому, что являлась старейшим, с более чем столетней историей, еврейским изданием. И друзья ее, и враги удивлялись, что она вообще все еще выходит в свет каждую неделю и кто-то ее по-прежнему читает.
Уже много лет в «Форойс» не появлялись новые кадры. Общее настроение среди немногочисленных сотрудников редакции было таково, что, во-первых, и взять-то некого — кончились еврейские писатели, а во-вторых, незачем — идиш, так или иначе, уходит. Ну сколько уж суждено — пускай поваландается. Затяжная болезнь, как говорится, ведет
