Сергей Юрьенен - Дочь генерального секретаря
Ну что ей до меня? Она была в Париже...
Эффект "Рябиновой горькой".
В смежной комнате им уступили лучшую по качеству кровать. Были застелены хрустящие простыни. Фэр амур в чужом месте Инеc долго не соглашалась.
Утром на нее смотрели, как на Мессалину. Войдя в ванну, где при помощи указательного пальца Александр чистил зубы "Мятным" зубным порошком, Перкин понизил голос:
- Если серии криков соответствуют, то записалось, знаешь сколько? Двадцать один оргазм.
- Не может быть.
- Невероятная акустическая порнография.
Александр испытал зависть.
- Сделай копию на память.
- Квалифицируется как распространение. Будешь приходить ко мне слушать.
Во время чая зазвонил телефон. Выслушав, Перкин прикрыл мембрану:
- Хотите на Годара?
Инеc не поверила:
- В Москве?
- Предупреждаю, сеанс подпольный.
Это было в обсерватории - где-то на краю Москвы. Поблескивая очками, сверху вниз на них смотрел битком набитый зал.
Ряд подвинулся, уступая место с краю Инеc и Александру. Потом и под Раей с Перкиным отскрипели ступени.
В тишине кто-то пытался сдержать нервную икоту.
Свет погас. Внизу озарился экран. Французские титры навели на резкость, и невидимый голос произнес в микрофон:
- "На последнем дыхании"...
Инеc стиснула ему запястье: "Мой любимый фильм!"
Переводчик звучал, как со сдавленным горлом. Инеc стала переводить ему сама - горячим шепотом. На экране безмятежный утренний Париж, но вокруг обсерватории - как черный космос. Ощущение угрозы томило его. Предчувствие грозы?
Жан-Поль Бельмондо и Джин Себерг были уже в постели, когда в первых рядах головы повернулись к двери.
Которую вдруг вышибло.
- СЕАНС ОКОНЧЕН, - объявил мегафон. - ЗДАНИЕ ОКРУЖЕНО. ВСЕМ НА ВЫХОД И БЕЗ ПАНИКИ ПО ОДНОМУ В МАШИНЫ. ДАЙТЕ СВЕТ.
Экран погас.
- СВЕТ ДАЙТЕ.
Мегафон захлебнулся в темноте. Сверху обрушился весь зал. Вырвавшись из потной толпы, они прижались к стене за дверью. В тамбуре первые зрители нарвались на кулаки, но под напором зала засаду вышибло наружу. Таких воплей Александр еще не слышал. Инеc сжимала ему руки, ее трясло. Кто-то ложился под пюпитры, но это не выход. Крики снаружи рассеивались. Зрителей было больше, чем кулаков у нападающих. Они протиснулись в тамбур. Фары машин били по входу, но их прикрывали те, кто был впереди. Потом свет ударил по глазам.
- Давай!
На асфальте чернела кровь, и под подошвами хрустели сбитые очки. Справа две тени вбивали третью в "воронок". Они рванули прямо на свет, где был проход между машинами. Человек в одной стал открывать дверцу, чтобы отрезать путь, но Александр вбил его обратно. За машинами было темно, из черноты клумбы бил запах взрытой земли, затоптанных цветов. Кирпичный бордюр рассыпан.
К ним бросилась тень.
- Стоять!
Александр схватил кирпич. Тень отшатнулась.
- Держи того, в джинсах!
Другая тень бросилась за Инеc. Александр перемахнул клумбу. У плеча он сжимал кирпич, запачканный землей. Асфальт оборвался. Инеc исчезла в черноте деревьев. Тень за ней ломила сквозь кусты. По щеке Александру чиркнуло веткой. Тень обернулась.
- Ты, Петро?
Александр разрядился.
Инеc он догнал у решетки. Добежав до первой пары разогнутых прутьев, они вылезли и спрыгнули на улицу. У остановки троллейбуса стоял на коленях человек, он зажимал лицо руками, черными от крови. Он дернул ее, они пробежали мимо.
Виадук. Снизу тянуло гарью, вдали блестел разлив рельс. Москва на горизонте сияла огнями.
На перроне метро толпились избитые пассажиры. Перкина с Раей не было. Он увел Инеc к остановке первого вагона. Если облава, можно будет соскользнуть в туннель. В нем еще все дрожало.
Прилетел поезд, разомкнулись двери. Из метро они вышли на другом краю Москвы.
Без остановок пустой автобус летел сквозь ночь.
- Нехорошо, что мы их бросили.
Он промолчал.
- А тот человек?
- Который?
- Который за мной бежал?
Под ногтями все еще была земля от того кирпича.
- Что ты с ним сделал?
- Забудь.
Она отвернулась.
- Что?
Дома на матрасе она, игнорируя эрекцию, смотрела в стену.
- Жаль, фильм не досмотрели. Чем хоть кончилось?
- Не так, как в жизни.
- А в жизни?
- Он процветает, она погибла. - Инеc уткнулась в подушку, плечи ее вздрагивали.
- Что?
Она не отвечала.
Наверху воспитывали девочку. Включили телевизор на полную громкость, но сквозь военный фильм все равно доносилось: "Мамочка, мамочка".
Теперь все тихо.
Ночь.
Я весь вечер смотрела на остановку. Пока вдруг не осознала, что из окна напротив все это время за мной наблюдают. Я не успела увидеть, кто. Он уже спрятался за занавеску. Еще было светло, надо было все бросить и вернуться в Москву. Но я подумала о нем: как он вернется, а никого здесь нет. Дверь в этой квартире можно вышибить одним ударом. Я заперлась на два оборота и заблокировала замок - он здесь английский. Зашторила все окна и стала ждать. За стенами отсмотрели телевизор, отвоспитали детей, отвозились перед сном. Пришел последний автобус.
Он не вернулся.
В жизни мне не было так жутко. Я пишу это в ванной. Единственное место, где я решилась включить свет. Защелка здесь отлетит от одного рывка. Со мной топорик, но я не Александр. Я человека даже рукой не смогла бы ударить. Этот человек сейчас откроет дверь, без слов протянет руку. Я отдам ему топорик, и он меня зарубит. Утром вернется Александр и вступит в лужу крови. Его арестовывают. Это не я, кричит он. Никто не верит. Суд. Расстрел. Вполне советский конец одной "лав стори".
Как я здесь оказалась?
Коллектив ждет, товарищ Ортега. Рассказывайте, как дошли вы до жизни такой...
А что я могу вам рассказать? На каком из языков? Я же не Александр. Не моноглот, ведомый лишь инстинктом выживания. Жизнь моя разбита на куски, и в каждом - целый мир. Ты думаешь по себе, что я, как ты? Нет. Я - это целая толпа. Нас много. Когда одна из нас с тобой общается по-русски, все прочие молчат на разных языках.
Мне рассказали, что в детстве у меня постоянно был ожог на лбу. От сигарет. Испанцы без перерыва курили на собраниях, куда меня таскала мать. Наткнувшись на свою первую сигарету, на каком языке я вскрикнула? Меня ставили на пол, я пела "Интернационал" по-каталонски. Но об этом тоже рассказывали другие.
Что помню я сама?
В Париже на кухне родители по ночам разговаривают. По-испански обсуждают непонятные дела. Доносятся слова: план Маршалла, ООН, НАТО,СССР. Десятки имен, из которых все время возвращается одно и то же - СТАЛИН.
Несмотря на то, что по моей просьбе дверь приоткрыта, мне страшно, как сейчас. На вбитом в шкаф гвозде плащ и шляпа. Я знаю, что это моего отца, но когда начинаю засыпать, плащ и шляпа превращаются в мужчину, который, притаившись, только и ждет момента, когда я засну. Что он со мной сделает тогда?
Второе воспоминание без эмоций. В саду под Парижем люди без лиц едят улиток, вынимая их булавками, среди которых, по общей бедности, мелькают вынутые из одежды английские.
По-французски я впервые заговорила среди друзей матери по Сопротивлению. Меня им отдали на лето. Своих детей у них не было, только огромная немецкая овчарка, которая служила в охране концлагеря, а после войны так и осталась во Франции. Собака меня охраняла. Ее звали Лили.
Во время моего отсутствия у меня появился брат Рамон. Я перешла на испанский, которому его и научила.
Первая поездка за границу. Чехословакия. В Праге нам с Рамоном подарили скрипку и аккордеон. Когда нас надолго забыли в номере гостиницы, мы стерли канифоль о струны в порошок. Наполнили ванну и, разорвав аккордеон, стали пускать кораблики.
Мы снова у овчарки Лили. Мать выслали за пределы Франции как коммунистку. Ей удалось вернуться. Ее наградили медалью за Сопротивление и выслали снова - вместе с нами. Отец остался в Париже, а мы улетели на переделанном в пассажирский военном самолете.
- Мама, куда мы?
- В Польшу.
Варшава. С усилием и радостью на лице мать втаскивает огромную картонку. Это - Радио. С гибкой трубкой медной антенны, которую мать прикручивает к батарее, а потом прицепляет к карнизу. Она слушает теперь радиостанцию "Пиренаика". Это эмигрантская радиостанция, которая вещает на порабощенную фашистами Испанию. Мы знаем, что мы испанцы. Хотя мать говорит, что лично она - баск.
Я поднимаюсь с ней развешивать белье. На чердаке солнечно, сухо. У окошек большие гнезда из прутьев. Мать берет в руки птицу.
- Это голубенок. Он еще не умеет летать.
Квартира сумрачная, окнами во двор. На кухне я краду из коробочки поливитамины. Это оранжевые червячки, которые крошатся под зубами с кисло-сладким вкусом.
В большой комнате тахта, которую надо поднять, чтобы вынуть постель. Мать поднимает ее с трудом.
На кухне ниша с железной кроватью. Здесь спит служанка. Здоровая и краснощекая. Я сижу на стуле, она меня одевает. Натягивает коричневые хлопчатобумажные чулки, пристегивает к лифу. Лиф - это такой жакет без рукавов. Застегивается на спине и к нему пришиты подвязки. Служанка одевает меня долго, с перерывами, во время которых она смотрит куда-то мимо. У нее прозрачные глаза, которые мне кажутся уродливыми. В моем окружении у всех глаза темные - черные или карие. Я думаю, что одевает она меня грубо. Я сижу молча. Со служанкой я никогда не разговариваю.
