Молот Тора - Юрий Павлович Вяземский
– К этим чисто профессиональным достоинствам у меня прибавлялись еще и другие ценные качества, – перечислял Сокольцев. – Я чувствовал, что хочет сказать тот человек, которого я перевожу, и чего он сказать не хочет. Я, как вы помните, с детства учился этому особому переводу, транслированию окружавших меня людей. В синхроне это не нужно. Но за столом переговоров очень может пригодиться: не переводить случайные и невыгодные для моего клиента его оговорки и не пропустить и как можно точнее перевести такие обмолвки его собеседника. Я это чутко умел делать. И знающие люди меня за это высоко ценили… Плюс к этому знание нескольких языков. Ведь иногда люди из противоположной команды начинают переговариваться между собой на другом языке, уверенные в том, что их не поймут. Но я понимал и потом переводил своему клиенту то, что мне удалось подслушать… Плюс к этому я сохранил способность, о которой я вам тоже рассказывал. Людям, которые меня нанимали, везло – и в мелочах, и часто по-крупному. А когда они потом брали другого переводчика, везение прекращалось. На это со временем некоторые обратили внимание. Один очень влиятельный человек не только сделал меня своим постоянным переводчиком, но таскал меня с собой на ипподром и там, как правило, выигрывал, когда я был рядом… Плюс к этому разного рода сны и предчувствия. Некоторые предостерегали о неудаче и даже опасности не только меня, но и того, с кем я работал. Другие будто намекали, а иногда впрямую подсказывали: сделайте то-то, обратитесь к тому-то – иногда к совершенно незнакомому человеку, чуть ли не к первому встречному, и этот встречный в конечном итоге оказывался нужным человеком, а встреча с ним – продуктивной.
Митя снова стал скользить взглядом по небу, у себя над головой, от берега – к туману над рекой. Там, в тумане, его взгляд застревал и назад уже не возвращался.
– Так, еще в Литинституте, – рассказывал Дмитрий Аркадьевич, – я познакомился с одним известным писателем: вроде бы случайно встретил его в саду перед институтом, затеял с ним какой-то неожиданный для себя и для него разговор… Я, правда, до этого видел его во сне, и мы с ним вместе кормили голубей у памятника Герцену… Он, этот писатель, узнав о моем увлечении иностранными языками и наведя обо мне справки, предложил мне, как он выразился, «подкормиться», обрабатывая и переводя его иностранную корреспонденцию. Он с половиной Европы состоял в переписке… А когда я уже несколько лет прослужил в издательстве, он стал брать меня в ГДР, где работал в берлинских и дрезденских архивах. Ему очень нужен был переводчик, не только с немецким… С выездом за границу у меня не возникло проблем. Как только я стал переводить на международных конгрессах, один из отцовских знакомых предложил мне писать некие характеристики ведущих иностранных ученых, с которыми я встречался: как относятся к нашей стране, чем недовольны у себя на родине и тому подобное. Он эти записки называл «литературными портретами» и несколько раз повторил, что они не только помогут развить мои творческие способности, но также «пригодятся в практическом плане»… Они мне, похоже, и пригодились… Мне даже прозвище – виноват, оперативный псевдоним – присвоили: Фридрих. Тот же папин знакомый мне объяснил: в честь Фридриха Энгельса, который владел множеством языков.
Телеведущий не сдержал улыбки. А Митя невозмутимо продолжал:
– Еще до перестройки в качестве переводчика я побывал в Чехословакии, во Франции и даже в США. Ну, а когда постепенно стал подниматься «железный занавес» и можно было без всяких характеристик с места работы и разрешений со Старой площади странствовать по белу свету, когда навстречу друг другу через границы вожделенно ринулись не только ученые и художники, но разного рода торговцы, бандиты и бизнесмены, проповедники и экстрасенсы – тут я прямо-таки стал нарасхват. И уже выбирал те места, где мне вновь и вновь хотелось побывать. Особенно меня привлекали Скандинавия и Германия. В Германии – река Мозель… Когда я впервые оказался в Кобленце, в так называемом Немецком Углу, где Мозель впадает в Рейн, я надолго задумался: вдруг сел на скамейку и примерно на полчаса отключился от окружающего мира. Мои перепуганные спутники назвали это «припадком»… А я улетел… В другое время… В другое вроде пространство… Хотя налево и вверх по Мозелю… И в Трире, возле римского амфитеатра… Нет, это невозможно описать… Можно, конечно, вслед за Платоном назвать припоминанием. Но не было никакого припоминания, в нашем обычном смысле… И одновременно – твердая уверенность в том, что оно мгновенно возникло и состоялось… Вы меня понимаете? – вдруг с надеждой спросил Митя.
Глаза у него опять стали прозрачными, и снова Труллю показалось, что сквозь эти глаза можно видеть позади Митиной головы.
– Стараюсь понять, – старательно улыбаясь, откликнулся Ведущий.
– Вы по-прежнему слышите какие-то чужие голоса?
Александр, казалось, обрадовался этому вопросу и радостно сообщил:
– Еще как слышу, когда вы замолкаете! И не потому, что вы меня как бы зомбируете. Они там, в тумане, реально разговаривают!
– В тумане?! – удивленно переспросил Сокольцев.
– Ну да, там, на острове. Там явно кто-то есть. Из-за тумана мы их не видим. Но они все громче болтают… Я, правда, не разбираю, о чем… А вы разбираете?
– Из-за тумана мы их не видим, – вместо ответа повторил Дмитрий Аркадьевич и грустно признался: – Я, представьте себе, ничего не слышу.
Митя с трудом поднялся и, держась за поясницу, сделал несколько осторожных шагов к реке. Остановившись, он некоторое время созерцал туман. Затем вернулся назад и, не садясь, глядя куда-то вдаль, заговорил прерывисто, сбивчиво:
– Он говорил, что быть женой ученого – это профессия. И изначально – призвание. А у мамы этого не было от природы… Мы с ним целую ночь говорили, и я как сейчас вижу его и слышу его голос… Он вспоминал Мопассана… Потом вспомнил Цвейга. Когда этот «амок любви», говорил он, тебя охватывает, ты перед ним становишься беззащитным, как перед болезнью, от которой нет и не будет лекарств… Он этой болезнью давно заразился, когда еще
