Собрание сочинений в десяти томах. Том 9 - Юзеф Игнаций Крашевский
— Но что здесь страшного, пани Павлова?
— Погодите! Это еще не начало. Уж что Бартошева была красива — то правда; и обо мне говорили, что я была недурна, но она выглядывала, словно пани какая. Послужив во дворе, она не забыла, что у нее есть язык во рту, да и в голову кое-чего понабралась-таки, прости Боже; не любила она Бартоша, а пошла замуж так себе, потому что люди присоветовали. Бог свидетель, что говорю правду, ничего не прибавляю. Бартош сделался после свадьбы угрюм, словно кто подкосил его, и страшно надоедал жене. Та тоже в свою очередь не спускала: он ей одно, она ему другое и так в глаза и лезет осою. Наконец, они совершенно рассорились и перестали говорить друг с другом. Мой в то время уже сватал меня и сейчас догадался, что нехорошо кончится братнина ссора с женою. Бывало, говорит мне: увидишь, что из этого выйдет что-нибудь недоброе. Послушайте же. Начали говорить, что какой-то волокита со двора зачастил к Бартошевой, и что она его благосклонно принимает, когда наши день и ночь работали поташ в лесу. Слухи эти дошли до Бартоша. Он как будто и ничего, но в одну ночь ушел с завода. Нет и нет. Пошел, думают себе куда-нибудь, а он прокрался ночью домой и ожидал с нетерпением. Приезжает возлюбленный. Бартош пропускает его, а сам пробирается в сени. Когда же любовники, беседуя, сидели вдвоем на кровати, он, прицелившись в обоих из ружья, паф! И слава Богу, волоките прострелил только руку, а жене ничего не досталось. Потом как выскочит, жена упала в обморок, а волокита вышиб окно и ушел. Когда-то после они с женой помирились, но бедняжка долго была больна с перепугу и, родив Матвея, отдала Богу душу. Он сам чувствует, что ускорил ее смерть, хоть и правда, она служила во дворе, и, кажется, это волокитство уже было не первое. Однако все за подобную глупость не стоит согнать человека с света. Теперь видите, что я боюсь недаром, а надо вам знать, что он крепко любит дочь и ушел от вас с ружьем не без намерения.
Мартош задумался.
— Как же, — спросил он, — а за перебитую руку ничего не было?
— Что вы хотите! Тогда были другие времена, а шляхтич сам чувствовал, что виноват и благодарил еще Бога, что тем окончилось. Он не умер от того, только стал калекой. Ходит бедняга, просит милостыню и по сей день; конечно, вы его знаете: Иеремия.
— Как же!
Разговор этот был прерван диким смехом, с которым пробудилась Юлька от бесчувствия и потихоньку начала приподниматься. Матвей поспешил к ней на помощь. Павлова и Мартош подошли также и, подняв ее, ослабевающую, с земли, положили на кровать за перегородкой.
Будники легли спать на полу после закуски. Матвей ушел, уведя с собой неотступного Бурку. Только Павлова, потчуя Мартоша, которого просила остаться с нею, дрожала от страха и от печки не смела двинуться ни шагу.
XVII
Петухи пели уже после полуночи; все предавались сну, дремоте; неясно догорая, трещала лучина, когда в сенях послышались быстрые шаги и отворилась хата.
Задремав было после обильных слез, Павлова приподнялась, узнала входившего Бартоша и упала, как мертвая, на землю с криком:
— Не убивай! Не убивай!
Уснувшие будники подняли головы, не зная, что делается. Старик вошел, посмотрел и, попирая ногой лежащую на земле Павлову, в каком-то замешательстве закричал сурово:
— Прочь гадина! Прочь отсюда! Чтобы мои глаза тебя не видели, чтобы нога твоя не была здесь! Прочь! Уходи, или…
Ослабевший из страха Мартош вытолкал, между тем, за дверь Павлову из-за боязни, как он говорил после, чтобы избавить Бартоша от какого-нибудь несчастного последствия.
Осмотрелся будник, повел вокруг налившимися кровью глазами, вздохнул и медленно пошел к перегородке, взяв с очага лучину. Лишь только его фигура показалась на пороге, еще сонная Юлька задрожала, испустила вопль и, скрываясь под одеяло, закричала: Отец! Отец!
— Так это я, дитя мое! — отозвался старик ласково и всхлипывая. — Это я! Не пугайся, бедняжка, я не пришел судить тебя, но утешить.
— Ах, ты убьешь меня, убьешь!..
— Юлька! Опомнись, это я!
Девушка кричала сильнее. Старик плакал горючими слезами, которые, как горох, сыпались ему на бороду. Бросил Бартош огонь и, ломая руки, уселся у постели страдающей. Тихо начал он привлекать к себе голову и оледенелые руки дочери.
— Не пугайся, Юлька, дочь моя! Я все знаю, ты ни в чем не виновата! За тебя и за меня люди будут отвечать перед Богом!
— О, я невинна! — повторила девушка.
— Это я отец твой с тобою, а не разбойники и негодяи, которые без меня тебя окружили. И им не пройдет это — Бог свидетель! О, я не прощу им! Но ты, ты невинна!
— Отец, отец, — отозвалась бедняжка тише и спокойнее, — ты не убьешь меня, как убил мать мою.
— Боже, суровая кара Твоя! — сказал он. — За то, что я раз не простил и был немилосерд, ты меня и дитя мое не помиловал, не сжалился над нами! Да будет воля святая Твоя! Юлька, иди со мной, пойдем далеко отсюда. Я поведу тебя, а если ты идти не в состоянии, понесу на руках, но мы должны удалиться отсюда. Здесь место позора.
Слова эти, произнесенные умоляющим голосом, как бы пробудили от сна девушку; она откинула назад свои волосы и минутный возврат рассудка облила потоком давно незнаемых слез, потому что до сих пор плакала сухими слезами. Она закрыла лицо свое.
— Пойдем! Кровля эта не наша, земля чужая, весь дом запятнан презренными подарками! Все изменено, все чужое! Обогатили нас на позор бесчестья! Нет, идем, ни минуты более!
Юлька приподнялась быстро и, как бы придя в себя, повторила:
— Идем!
Уходя, хотела она одеть новые свои наряды; но отец отбросил и потоптал их ногами и, скинув с себя сермягу, укрыл ею дрожащую девушку.
— Это мое, — сказал он, — оно чисто, на нем ничего нет, кроме слез… Ничего не возьмем отсюда, искры из моего очага…
И старик вышел с дочерью в первую комнату, где проснувшиеся будники и Матвей стояли, присматриваясь, прислушиваясь и не вполне понимая, что делалось вокруг.
Шатаясь, едва держась на ногах, шла за отцом девушка. Старик взял головню с очага и молча вышел из хаты. Все за ним последовали. На дворе Бартош выпустил на минуту руку Юльки и, затыкая головню в соломенную крышу
