Собрание сочинений в десяти томах. Том 9 - Юзеф Игнаций Крашевский
Бартош молчал, только черные глаза его, остановись на Матвее, как бы хотели вычитать истину, о которой он спрашивать не решался.
— Говори, — сказал он, наконец, сухо, — говори же. Не обманывайте меня, я предчувствую что-то недоброе.
— Да… ходят толки… Вероятно, вы уже слышали что-нибудь…
— Говори, — сильнее закричал Бартош, хватая Мартоша за руку, которую сжал как бы железными клещами, — не мучь меня! Говори! Что, Юлька умерла?
— Нет, нет. Так только… Видите больна немного… больна… Только больна. Это еще ничего. Только больна…
Чрезвычайно озабоченный Мартош не находил ответа.
— Давно же она заболела? — спросил старик.
— Она больна, видите ли и не так больна, потому… Старик вскочил с лавки.
— А! Так она была во дворе? Зачем же это? Зачем?
— А я почему знаю. Видите ли старая госпожа сжалилась и взяла ее в гардероб; но потом Юлька сильно затосковала, и ее отправили с Павловой домой, и дома она уже как-то заболела.
Бартош постоянно всматривался в Мартоша, который как преступник опускал глаза, перебирал торбу, заминался.
— Лжешь! — сказал через минуту старик, хватая его за руку. — Говори, на милость Божью!..
— Да что же я в самом деле буду цедить по капле сквозь зубы… Ну, ведь знаешь, зачем же и спрашиваешь? Бывал панич, бывал… и она помешалась.
Не успел Мартош договорить, как Бартош пустил его руку и толкнул его так, что тот попятился, схватил в углу ружье, бросился в дверь и как стрела вылетел из корчмы.
Все выбежали за ним, но он мгновенно исчез во мраке.
Мартош, Матвей и два других будника сейчас же наняли повозку у крестьянина, поспешили к жилищу Бартоша, думая упредить его, если можно, или настигнуть где-нибудь на дороге.
Множество крестьян возвращалось с базара. Ими был полон лес, дорога, плотина и среди этой толпы не было никакой возможности распознать старика. Без всякого сомнения, он пошел через лес, без дороги. С сильным беспокойством, уже поздно, достигли будники Осинового Луга.
XVI
Ветхая хата Бартоша, которую он построил когда-то собственными руками, очень изменилась вследствие частых посещений Яна и забот его матери, которая, не зная ни о чем, единственно из сострадания, старалась улучшить описанное ей жилище и сколько было можно сделать его более удобным. Присланные из Сумага плотники приделали крыльцо к двери, пристроили другую избу. Часть стен была оштукатурена; внутри выбелено, положены полы, привезена мебель. Шатающиеся скамьи и стол вынесли за перегородку, а на место их были поставлены взятые из флигелей столы и стулья; у окон приделаны были красные ставни; а белые занавески, привешенные Павловой, служили на удивление будникам. Павлова достала так же несколько горшков с цветами и убрала ими окна, может быть думая этим доказательством достатка и безбедной жизни обезоружить Бартоша при его возвращении.
Но она не знала его совершенно; старик никогда не променял бы честной нищеты на позолоченную, хотя и скрытую, подлость. Страдания для него было чем-то возвышающим человека, потому что он не понимал их иначе, как попущением Божиим для добра и исправления человека. Не раз, прежде еще, когда Павлова беспрестанно жаловалась на бедствия, он спокойно и сурово отвечал ей:
— Оставь меня! Видно так суждено нам!
Не знаю, задумывался ли кто над глубоким значением этого общего и свойственного славянам выражения: "суждено!". Не слепая судьба, не случай неразумный, но суд справедливый и неподкупный определяет каждому по заслугам.
Это служит доказательством, что мы не верим в предопределение, но в разумное управление человеческим жребием, что мы верим не в судьбу, а в Бога.
Тихо было в доме Бартоша, когда подъехали Матвей и его товарищи, не смея войти в дом, внешность которого показывала что-то намного лучше жилища будника. Матвей первый закричал, смотря на крыльцо и новую пристройку:
— Что это такое? Это не наша хата! Кажется и наша, а как будто не наша. Вот и пень возле плетня, о который я всегда спотыкался… Но что здесь делает этот домик?
— Тс! Это наши господа выстроили.
— За что?
Будники замолчали. В домике было светло, но тихо, только отрывистый, звучный серебристый голос, как бы сквозь слезы, раздавался в молчании. У плетня стоял верховой конь и рыл землю копытом.
Будники заглянули в окна, но сквозь занавеси ничего не было видно. Постучась в дверь, вошли они в сени. В хате на припечке сидела хорошо одетая Павлова и дремала за пряжей. Дальше казалась пустою освещенная хата, и только в самом углу, на земле, лежала Юлька с распущенными волосами, среди которых белело бледное, как мрамор, ее лицо и светились блестящие очи. Заломив руки, будто сонное дитя, качалась она в разные стороны, с нахмуренным лицом, с открытыми устами, с расстегнутым платьем.
Возле нее сидел Ян, опершись на руку. Это уже не был прежний гуляка: бледный, грустный, он сам казался близким к безумию, которое, вытекая словами из уст Юльки, проникало в его мозг и сердце.
Девушка говорила тихо, отрывистым голосом:
— Завтра свадьба, завтра. Все уже готово, и я готова, недостает только мне веночка. А без венка и ксендз не благословит, и твоя мать оттолкнет меня и люди будут смеяться. Венок, конечно, должен быть связан белой и красной лентой. Белая лента моя невинность, а кровавая то любовь моя, зеленые цветы — мои надежды. Пойдем, милый Ян, вязать веночек на свадьбу, пойдем!
И бедняжка склонилась к полу, как бы срывая цветы.
— Но что же это за чудо? Сколько здесь цветов, сколько красных цветов, а только наклонюсь за ними, они из-под рук уходят… Помоги же мне! Ты стоишь как труп… А, ведь ты живой… Дай мне руку… О, она тепла… Нет, нет, ты жив еще.
В это время вошли будники, и пристыженный Ян вскочил со скамейки. Юлька обернулась к дверям и шепнула:
— Ничего, это сваты!
Она улыбнулась, но в ту минуту увидала Матвея, который напомнил ей действительность. Вскочив, она быстро подбежала к нему и начала кричать в помешательстве, стараясь укрыться:
— Помогите! Отец! Отец! А! Он убьет меня!
— Ей Богу, она помешалась, — сказал Матвей, взявшись за голову. — Ай, ай! Совсем обезумела. Вот тебе и раз! Отец будет сердиться за это.
Павлова, пробудясь и неожиданно увидев Матвея, тоже бросилась к нему с беспокойством.
— А, что, — спросила она, — вас отпустили?
— Отпустили.
— А отец?
— Отец тоже
