Собрание сочинений в десяти томах. Том 9 - Юзеф Игнаций Крашевский
— Подожди, дай я полюбуюсь пожаром!
Скоро ветер раздул пламя на крыше и обратил его на сухие драницы дома.
Не зная, что делать, в страхе и удивлении будники шептались между собою, Матвей только громко говорил сам себе:
— Но как же горит чудесно! Вот и дом, начинает дом! Сгорит ведь, ей-Богу, сгорит, а там ведь и колбасы есть!
Стоя на пригорке, освещенный заревом пожара, Бартош в серой только сорочке с ружьем, перекинутым через плечо, смотрел на горящую хату, но смотрел сухими очами.
Ослабевшая Юлька опустилась на землю и в ее глазах виднелся блеск возвращающегося рассудка. И когда она всматривалась в огонь, то снова опускала глаза на влажную землю и глухо стонала.
Раздуваемое ветром пламя разлилось по крыше и проникало вовнутрь. В сарае ревел скот и мычали козы, до которых уже достигал дым. Красный отблеск освещал целый лес и долину; птицы на деревах пробуждались и кричали.
А между тем и ранний летний день начинал бледнеть на востоке. Бартош, уверенный, что люди не могут спасти его пепелища, которое все было объято пламенем, схватил руку дочери и, не оглядываясь даже на сына, пошел в лес большими шагами.
Матвей почесался, пожал плечами и машинально поплелся за отцом; Бурко вслед за Матвеем.
В молчании и остолбенении остались будники.
XVIII
В Сумаге было спокойно. Возвратясь ночью, Ян отпустил слугу и бросился на кровать; но сон бежал далеко от него; молодой человек ворочался и напрасно пил воду и вино, стоявшие возле. Сильнейший жар и беспокойство мучили его. Не раз повторял он себе: что же мне эта девушка? Разве она первая, и, наконец, что за такое тяжелое преступление?.. Дам им, что захотят: одарю, награжу, заплачу им…
Но в сердце чувствовал он, однако же, что заплатить не был в состоянии, что не мог наградить ненаградимого, а проступок его будет вечно лежать камнем на его совести…
— Глупость, — повторял он, — глупость! А все не мог уснуть и успокоиться.
— Сошла с ума, и мало ли на свете безумных! Чем же я тут причиною?.. Не я виноват, а ее натура. И разве я этого хотел? Наконец, это пройдет. Могла ли она думать, что я полюблю ее до такой степени, чтобы жениться на ней? Ха, ха, ха! Сумасшествие!.. Я на ней!
И смеялся он сухо, страшно сверкая глазами.
— Что мне до этого?
Кто-то постучал в дверь. Вошел слуга.
— Пане!
— Что тебе надо и зачем ты входишь?
— Пришла какая-то Павлова.
— Зачем?
— Не знаю.
— Зови!
Вошла дрожащая, заплаканная старуха.
— Что там?
— Бартош возвратился.
— Ну?
— Меня вытолкал, сжег дом, а сам с дочерью ушел в лес куда-то.
— С дочерью? В лес! — повторил Ян, как бы в беспамятстве. — Ну, что же, пусть идут себе с Богом!
— Куда же я денусь, несчастная?
— Тебе дадут угол. Ян махнул рукой.
— Бойся Бога, панич, — сказала, уходя, Павлова. — Не шути, а берегись; старик готов сделать с тобой что-нибудь недоброе.
— Он? Со мною?
И Ян рассмеялся, пожимая плечами с гордостью, гневом и презрением.
Через неделю в Сумаге снова шумела толпа, снова была оргия у Яна в кругу товарищей, которые на приглашение слетелись, как собаки на свист. Опять скачут кони, лают пуделя и легавые, хлопают пробки — паны веселятся.
Среди веселья и гостей один Ян невесел, хотя жив в движениях, хотя приветливо разговаривает, громко смеется, побуждает на попойку, придвигает рюмки, вызывает на бесстыдные рассказы. И часто вырывается у него вздох в половине шутки, и Ян поведет вдруг глазами, как бы ищет кого, как бы ожидает чего, или боится; замолчит, сядет и задумается.
— Что это делается с Яном? — спрашивают приятели.
— А нечистый его знает! Может быть нездоров!
— Он? Дай Бог, чтобы мои лошади были всегда так здоровы!
— Должно быть, беспокоит его та девушка, которая, говорят, сошла с ума из любви к нему. Вероятно, вы знаете о ней; я ее видел, — хорошенькая.
— Обезумела! Смотрите каково! Но он иногда слишком далеко простирает шутки. Знаете, он меня один раз травил борзыми.
— Думал, что ты лисица и не очень ошибся.
— Не достает ему только хвоста.
— Но довольно… Вы же меня и преследуете, о Аристиды!
— Что за ученость такая!
— Взгляните, как Ян особенно смотрит — это не его обыкновенный взгляд.
Приблизился Ян. Беседующие умолкли.
— Поедем! — сказал он. — Прикажу вам седлать лошадей, захватить гончих, взять борзых из своры.
— Как же, по посевам?
— Что вам до этого! Найдем облоги; а пойдет заяц в рожь, то и мы за ним.
— Сумасшествие!
— Да что вам за дело! Приказание было отдано.
В это время от старухи матери, которая уже знала, что собираются на охоту, пришла горничная напомнить, что завтра большой праздник.
— Оставь меня, Настя, в покое.
— Сами пани просит.
Ян задумался на минуту, и когда его приятели окружили Настю, он побежал к матери.
Старуха вышла навстречу своему редкому гостю и, целуя его в голову, сказала:
— Сегодня у нас торжественный праздник.
— После обеда, милая мама.
— Если непременно желаете охотиться, то отчего бы не завтра?
— Для меня все равно, сегодня или завтра, но гости хотят ехать сегодня.
— Ну, Бог с ними! Пускай себе едут; дай лошадей и собак, а сам останься. Пришел бы к матери посидеть часок вместе. Я ведь тебя так редко вижу.
— Было бы невежливо отпустить одних гостей, милая мама. Старушка замолчала.
— А притом, — прибавила, улыбаясь, панна Текла, — по латинскому календарю сегодня нет праздника.
— Если уж непременно хочешь…
— О, мне все равно, я только хотел бы проветриться: голова что-то болит немного.
— Может быть поможет одеколон, или погреть голову?..
— Нет, нужны только свежий воздух и движение. Благодарю вас, мама.
И он поцеловал мать в руку, а она его в лоб и по обычаю перекрестила. Невольно, безотчетно навернулись слезы на глазах у Яна; он снова поцеловал дрожащую руку старушки и вышел.
На дворе стояли уже кони, порывались собаки, а молодежь пробовала верховых, делая вольты. Один преследовал галопом вокруг двора Настю, которая кричала от испуга.
Яну подвели карего; он вскочил на него и впереди целой толпы пустился, что было сил, куда глаза глядят. Старуха стояла у окна, долго крестила сына и говорила панне Текле:
— Как бы чего не случилось!..
Опережая друг друга, шумя, настегивая лошадей, перепрыгивая плотни и канавы, летела молодежь в поля, а полями к лесам, на опушке которых надо было становиться, начиная охоту, чтобы пересечь зверю
