Шоссе Линкольна - Амор Тоулз
И Эммет был этому рад.
Когда мистер Уитни вошел в столовую, веселье Эммета мгновенно сменилось стыдом. О чем они пятеро только думали? Устроили гульбу в чужом доме, выпили чужое вино, запачкали хозяйкины салфетки, только чтобы поиграть в глупую игру. Он вспомнил о Паркере и Пакере в том роскошном вагоне: как повсюду валялись остатки еды и полупустые бутылки с джином. Как легко Эммет осудил этих двоих; презрел их за испорченность, за беспардонное отношение к месту, в котором находятся.
Эммет не обиделся на недовольство мистера Уитни. У него было полное право быть недовольным. Оскорбленным. Разъяренным. Неожиданной для Эммета стала реакция миссис Уитни — та великодушная доброта, с какой она после ухода Вулли и Денниса сказала, что это пустяк — всего лишь салфетки и вино, и любезно настояла на том, чтобы они оставили уборку прислуге, а затем объяснила, в каких комнатах можно переночевать и где найти одеяла, подушки и полотенца. Ее доброта только усилила его чувство вины.
Поэтому он был рад остаться один, рад возможности убрать со стола и приняться за мытье посуды — лишь бы несколько искупить вину.
Эммет закончил с тарелками и перешел к бокалам, и тут на кухню спустилась Салли.
— Он спит, — сказала она.
— Спасибо.
Салли молча взяла полотенце и стала вытирать тарелки, пока он мыл хрусталь; потом она вытирала хрусталь, пока он мыл сотейник и кастрюли. Его успокаивала эта работа, успокаивала компания Салли и тот факт, что ни он, ни она не чувствовали необходимости говорить друг с другом.
Эммет видел, что Салли так же стыдно, как и ему, и это тоже успокаивало. Успокаивало не то, что кто-то еще себя упрекает. А, скорее, что кто-то разделяет его понимание правильного и неправильного, отчего это понимание становилось как-то правдивее.
Два
Дачес
Самое главное в водевилях — подготовка. Для комедийных актеров это так же верно, как для жонглеров и иллюзионистов. Зрители приходят в театр со своими предпочтениями, предрассудками, ожиданиями. Задача выступающего — незаметно для зрителей заменить эти ожидания на другие — на те, которые он с большей вероятностью может просчитать, которыми может управлять и которые сможет полностью удовлетворить.
Возьмем, к примеру, Мэндрейка Великолепного. Великим фокусником в привычном смысле слова Мэнни не был. Всю первую половину выступления он в основном доставал букеты из рукавов, или разноцветные ленточки из уха, или монетку из воздуха — такое еще детям на праздниках показывают. Но, подобно Казантикису, недостатки первой части он восполнял в финале.
От прочих Мэндрейка отличало то, что ассистировала ему не какая-нибудь длинноногая блондинка, а большой белый какаду по имени Люсинда. Много лет назад, путешествуя по лесам Амазонии, рассказывал зрителям Мэнни, он нашел птенца, выпавшего из гнезда. Выходив малютку, он воспитал его, и с тех пор они не расставались. Во время выступления Люсинда усаживалась на свой позолоченный насест и помогала фокуснику: держала в когтях ключи или трижды ударяла клювом по колоде карт.
Но вот выступление подходило к концу, и Мэнни объявлял, что хочет опробовать один фокус, который еще ни разу не показывал. Помощник выкатывал на сцену тумбу, на которой стоял глянцевитый черный сундучок с нарисованным красным драконом. Он нашел эту вещь, рассказывал Мэнни, на блошином рынке во время последней поездки на Восток. С первого же взгляда он понял, что это Ларец мандарина. Мэнни почти не знал китайского, однако старый торговец не только подтвердил его догадки, но и научил волшебным словам.
«Сегодня впервые в истории обеих Америк, — объявлял Мэнни, — с помощью Ларца мандарина я сделаю так, что мой верный какаду исчезнет и появится вновь прямо у вас на глазах».
Мэнни аккуратно сажал Люсинду в сундучок и опускал крышку. Закрыв глаза, он стучал палочкой по сундуку и произносил заклятие — якобы на китайском. Затем он поднимал крышку, и сундучок оказывался пустым.
Поклонившись под аплодисменты, Мэнни просил тишины и объяснял, что заклинание возвращения гораздо сложнее заклинания исчезновения. Глубоко вдохнув, он вдвое растягивал свою восточную абракадабру, возвышая голос почти до писка. Затем открывал глаза и направлял на сундучок свою палочку. Появившийся словно из ниоткуда огненный шар охватывал сундучок пламенем, зрители ахали, а Мэнни отступал на два шага назад. Но вот дым рассеивался, не оставляя на Ларце мандарина ни малейшего следа. Шагнув к нему, Мэнни опасливо поднимал крышку… запускал руку внутрь… и доставал блюдо, на котором лежала зажаренная птица — во всем необходимом для фокуса снаряжении.
На секунду и маг, и зрители замирали в ошеломленном молчании. Затем Мэнни поднимал взгляд от блюда, смотрел в зал и говорил: «Упс».
Зал просто взрывался.
Итак, вот что произошло в воскресенье, двадцатого июня…
Проснувшись ни свет ни заря, мы по настоянию Вулли собрали вещи, на цыпочках спустились по черной лестнице и беззвучно выскользнули за дверь.
Поставив «кадиллак» на нейтралку и выкатив его на подъездную дорожку, мы завели мотор, переключили передачу и полчаса спустя уже скользили по шоссе в горах Таконик, словно Али-Баба на своем волшебном ковре.
Все машины, что встречались на пути, ехали в противоположном направлении, так что двигались мы с отличной скоростью и к семи часам оставили позади Лагранжвиль, а к восьми — Олбани.
После выволочки от зятя Вулли проворочался всю ночь и проснулся с таким унынием на лице, что я его не узнал, поэтому, когда на горизонте мелькнул голубой шпиль, я включил поворотник.
Ярко-оранжевые сиденья в кафе «Хауард Джонсонс», кажется, подняли Вулли настроение. Пусть на этот раз салфетка и не настолько его заинтересовала, он съел половину своих оладий и весь мой бекон.
Вскоре после того, как мы проехали озеро Джордж, Вулли велел мне съехать с шоссе, и мы стали пробираться сквозь великие буколические пространства девственной природы, которые составляют девяносто процентов земель штата Нью-Йорк и почти не влияют на его репутацию. Города попадались все реже, деревья подбирались все ближе, а Вулли становился похожим на себя и тихонько напевал песенки из рекламы, хотя радио и молчало. Когда на часах было около одиннадцати, он подался вперед и указал на открывшуюся между деревьями дорожку.
— Здесь направо.
Свернув на грунтовую дорогу, мы стали пробираться между деревьями, выше которых я еще никогда не видел.
По правде говоря, когда
