М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

Она спокойно и сладко спала въ ночь подъ Пасху и, веселая и счастливая, какъ никогда, встрѣтила утро перваго дня Свѣтлаго Христова Воскресенья. Какъ солнышко, по мнѣнію простаго народа, играетъ, восходя въ утро перваго дня Пасхи, такъ и она, съ полнымъ жизни и счастія личикомъ, бросилась въ объятія няни въ утро перваго дня Пасхи.

— Христосъ воскресъ, няня!..

Но не всѣ встрѣчали такъ счастливо Пасху и, кажется, несчастнѣе всѣхъ встрѣтила ее mademoiselle Плитова.

. . . . . . .

Переѣхавшій игралъ на віолончели, а Могутовъ слушалъ его игру, когда Лукерья сообщила, что его спрашиваютъ.

— Можетъ ошиблись, Лукерья? — спросилъ онъ. Ему казалось, что его въ такую пору рѣшительно некому спрашивать.

— Васъ спрашиваютъ! Развѣ я глухая, аль пьяна?… День нонѣ не такой! — обидчиво отвѣтила Лукерья.

Могутовъ отправился къ себѣ и, когда зажегъ свѣчу и обратился лицомъ къ вошедшему въ нумеръ Ивану, тотъ подалъ ему письмо со словами: „Приказали кланяться и подать письмо господину Могутову“.

„Это та такая добрая, что на Лелю ростомъ похожа? — думалъ Могутовъ, прочитавъ письмо. — Добрая и почеркъ ничего, да и мысли самыя подходящія: я тебѣ, несчастненькому, подарочекъ посылаю, а чтобы необидно было, мы очень уважаемъ васъ… Хорошо еще что не прямо: прислали, молъ, вамъ, такъ какъ барышня у насъ добрая и всѣмъ бѣдненькимъ помогаетъ: пасхи посылаетъ, чтобы было чѣмъ разговѣться… А давно уже я не пробовалъ пасхи…“

И ему вдругъ вспомнились его дѣтство, среди семьи и въ пансіонѣ, юность въ томъ же пансіонѣ и жизнь въ Петербургѣ во время Пасхи.

— Куда прикажете поставить? — спросилъ Иванъ, которому надоѣло такъ долго ожидать, но который чувствовалъ уваженіе къ тѣмъ, кто не набрасывался на посылки „какъ на какую-нибудь невидаль“.

— Я и забылъ про васъ! Поставьте, пожалуйста, сюда, — указывая на столъ, отвѣтилъ Могутовъ. — „Человѣка нужно поблагодарить само собой, а за пасху само собой, — думалъ онъ, когда человѣкъ освобождалъ салфетку и подносъ. — А то не отослать ли все сіе назадъ?… Обидится; а за что ее обижать? Можетъ-быть она и искренно добра, искренно любитъ неимущихъ, понимаетъ неправду въ мірѣ, да воли у ней нѣтъ сдѣлать большее, чѣмъ вотъ эти подарочки… Что бы ей послать въ обмѣнъ? Развѣ книжку? Ишь, сколько мнѣ наслала ихъ добрая душа, тоже женская добрая душа, — смотря на свою библіотеку, продолжалъ думать онъ. — На Шекспирѣ хорошъ переплетъ, — ну, Шекспира и пошлемъ“.

— Отвѣта не будетъ? — недовольно спросилъ Иванъ, ибо уже черезчуръ мало вниманія оказываютъ ему, пришедшему „не съ пустыми руками“.

— Вы присядьте, пожалуйста. Я вотъ сейчасъ отвѣтъ на письмо напишу, — отвѣтилъ Могутовъ.

Онъ написалъ уже извѣстный намъ отвѣтъ, спросивъ человѣка, какъ зовутъ барышню. Потомъ онъ досталъ, завернулъ въ бумагу и перевязалъ веревочкой четыре тома Шекспира, которыхъ онъ еще ни разу не раскрывалъ и не зналъ, что они — подарокъ его петербургскаго сожителя, предполагая, что всѣ книги присланы акушеркой для развлеченія на первыхъ порахъ отъ скуки въ провинціи. Онъ отдалъ письмо и Шекспира, вмѣстѣ съ рублемъ на чай человѣку и просилъ кланяться, благодарить и отдать все барышнѣ.

По уходѣ человѣка онъ началъ болѣе уютно разставлять на столѣ присланное Екатериной Дмитріевной.

„Какъ удивится завтра Переѣхавшій, — думалъ онъ при этомъ, — когда увидитъ мой пасхальный столъ! Какъ горячо онъ примется доказывать чепушность сей чепухи съ масломъ, хотя сія чепуха очень, полагать надо, вкусна, даже и безъ этого хорошаго масла, и безъ этого сыра, а только съ этой колбасой и саломъ. И отъ апельсиновъ, чай, не откажетесь, Викторъ Александровичъ? Вы очень любите фрукты и любите фразировать о замѣнѣ мясной пищи растительною… Выспрашиваете съ иронической улыбкой, сколько это стоило мнѣ? — За Шекспира вымѣнялъ. Не знаю, удалось ли бы обмѣнять Шекспира на сапоги, а на эти явства удалось…“

И ему невольно пришелъ на умъ извѣстный силлогизмъ россійскихъ „протоколистовъ“ о Шекспирѣ, Антоновичѣ и сапогахъ; потомъ онъ вспомнилъ о Коптевѣ, чтеніи съ нимъ Шекспира и споръ о ложности все того же силлогизма. Онъ присѣлъ у окна, смотрѣлъ на темное небо, гдѣ кое-гдѣ слабо видны били звѣздочки, потомъ вдругъ началъ декламировать и, Богъ его знаетъ почему, прежде всего началъ съ монолога Ричарда III о женщинахъ:

Была-ль когда такъ женщина добыта?Была-ль когда такъ куплена любовь?…

Ему захотѣлось писать къ акушеркѣ, что онъ откладывалъ до полученія работы. Онъ сѣлъ за столъ и началъ писать. Письмо было длинно, два большихъ почтовыхъ листа, касалось больше воспоминаній прошлыхъ дней и заканчивалось сообщеніемъ адреса. Письмо онъ кончилъ около полуночи. Раздѣваясь, онъ опять, одинъ Богъ видитъ почему, началъ декламировать изъ того же Шекспира длинный монологъ Кассія въ Бруту. Декламировалъ онъ очень недурно. Начало:

Не знаю я, какой твой взглядъ на жизнь,Какъ на нее другіе люди смотрятъ,Но ужь по-моему гораздо лучшеСовсѣмъ не жить, чѣмъ жить и трепетатьПредъ существомъ такимъ же, какъ и я.

Онъ проговорилъ тихо и спокойно, какъ самый обыкновенный разговоръ. Отъ словъ:

Мы рождались свободными какъ Цезарь!

голосъ его постепенно возвышался, и онъ былъ громокъ и проникнутъ внутреннею силой, когда, въ одномъ бѣльѣ, онъ произносилъ окончаніе монолога:

Вѣкъ жалкій, ты униженъ, посрамленъ!Римъ, ты утратилъ благородство крови!Ну, слыхано-ль со времени потопа,Чтобъ вѣкъ былъ полонъ именемъ однимъ?

Онъ загасилъ свѣчу и укрылся хорошенько фланелевымъ одѣяломъ, такъ какъ въ нумерѣ было свѣжо. Онъ не скоро заснулъ, долго и съ любовью вспоминая акушерку. Засыпая, ему вспомнились слова Отелло:

Когда бы ДездемоныЯ не любилъ, за всѣ богатства моряНе заключилъ бы въ тѣсныя границыЖизнь вольную, безбрачную свою!Она меня за муки полюбила,А я ее — за состраданье къ нимъ.

ГЛАВА V

Какъ «мы» надумали строить дорогу. — Развѣ такъ можно? Я судъ найду! Кошка и мышка, или генералъ и Софья Михайловна. — Блаженъ кто вѣруетъ, — легко тому на свѣтѣ. — Заснула няня и ничего не слышала она

Въ десятомъ часу перваго дня Пасхи Переѣхавшій сидѣлъ въ нумерѣ Могутова и оба пріятеля съ большимъ аппетитомъ попивали чай и поѣдали пасху, масло, сало и колбасу, присланные Катериною Дмитріевною. Переѣхавшій отгадывалъ, кто бы могъ прислать все это такое вкусное, когда Могутовъ заявилъ ему, что все это не куплено имъ, а прислано.

— Болѣе некому, говорилъ онъ, — какъ нашему уважаемому Филарету Пупліевичу. Навѣрно онъ! Онъ — хорошій христіанинъ, блюститель нравственности, порядка и благочинія, и, по долгу самой службы, — вы присланы подъ его непосредственный надзоръ, — онъ долженъ былъ дать вамъ средства разговѣться, какъ подобаетъ истинному христіанину… И знаете ли что? Я невольно прихожу къ заключенію, что намъ, русоплетамъ, положительно образованіе въ прокъ нейдетъ, что у насъ болѣе будетъ свободы, равенства и братства, — а это даже въ исторіи Вебера, въ гимназическомъ учебникѣ исторіи Вебера, во введеніи, признается цѣлью жизни людей, — что мы скорѣе приблизимся къ этой цѣли жизни, если бросимъ погоню за образованіемъ и поставимъ во всѣ начальства простыхъ, недалекихъ въ наукахъ людей, какъ нашъ уважаемый полицеймейстеръ, всѣми любимый Филаретъ Пупліевичъ. Кто далъ вамъ первую работу? — Филаретъ Пупліевичъ. Кто далъ вамъ слово найдти въ будущемъ работу? — Филаретъ Пупліевичъ. Кто, наконецъ далъ намъ, людямъ науки и прогресса, вкусить сихъ яствъ и разговѣться по-христіански? — Все онъ, все онъ, все Филаретъ Пупліевичъ… А кто такой Филаретъ Пупліевичъ? Сравните Филарета Пупліевича, воспитаннаго на мѣдный грошъ, съ Кожуховымъ, человѣкомъ высшаго образованія, на образованіе котораго затрачены милліарды грошей, — сравните ихъ отношеніе, чтобы не ходить далеко, къ вамъ, человѣку науки и прогресса, и скажите: не правъ ли я, что мы скорѣе достигнемъ свободы, равенства и братства, когда не Кожуховы, а Филареты Пупліевичи будутъ управлять міромъ? Да, да! Я докажу это сейчасъ неоспоримо, яснѣе…

— Можно видѣть господина Могутова? — прервалъ чей-то громкій голосъ за рерью игривое, хотя и сильно гнусавое краснорѣчіе Переѣхавшаго.

— Войдите, — отвѣтилъ Могутовъ, а выраженіе лица Переѣхавшаго вдругъ сдѣлалось строгимъ.

Кречетовъ (это былъ онъ) снялъ въ темномъ, узкомъ и холодномъ корридорчикѣ калоши и пальто и, положивъ послѣднее къ себѣ на руку, вошелъ въ нумеръ Могутова.

— Могу я видѣть господина Могутова? — спросилъ онъ, осматривая обоихъ пріятелей и, вѣроятно, рѣшая, который изъ нихъ Могутовъ.