М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

— Я не сомнѣваюсь, что быть-можетъ, на взглядъ тѣхъ, кто хорошо знакомъ съ нашимъ крестьяниномъ въ его домашней обстановкѣ и съ его работой чисто сельско-хозяйственной, мое мнѣніе должно казаться невѣрнымъ; но если я мало видѣлъ народъ во время его полевыхъ работъ, то я хорошо изучилъ его на фабрикахъ и при ремонтѣ шоссе. Впрочемъ, мнѣ кажется, что личное мнѣніе кого бы то ни было только тогда должно быть принято безъапелляціонно, когда оно не противорѣчитъ хорошо извѣстнымъ фактамъ. Доброта, выносливость и терпѣніе нашего народа признается всѣми, его смѣтливость и находчивость въ довольно сложныхъ случаяхъ — тоже; но и разсказы изъ народнаго быта Рѣшетникова, Якушкина, двоихъ Успенскихъ, Слѣпцова, Левитова, Потѣхина — тоже извѣстны всѣмъ. «На постояломъ дворѣ» Н. Успенскаго, въ несчастью, не исключеніе, а сплошь и рядомъ встрѣчающаяся фотографически-вѣрная картинка, — и нашему крестьянину безъ руководителя нельзя обойтись въ сложномъ дѣлѣ, что отлично сознаетъ и самъ крестьянинъ. Тамъ, гдѣ работаютъ вмѣстѣ десять, даже пять человѣкъ, они непремѣнно выберутъ одного въ большаки, которому строго подчиняются, въ большой артели они также выберутъ большака, отлично справятся съ харчами, но они не справятся съ желѣзнодорожнымъ дѣломъ безъ присмотра и правильнаго руководства. Сложное это дѣло, не присмотрится къ нему нашъ крестьянинъ и нельзя ему обойтись при работѣ землянаго полотна желѣзной дороги безъ руководительства людей болѣе его развитыхъ и знающихъ.

Такъ закончилъ Могутовъ свою длинную рѣчь. Ровный и серьезный голосъ, которымъ во все время онъ говорилъ, ясно слышавшаяся въ немъ внутренняя сила, которая бываетъ только у говорящихъ правду, правду пережитую, испытанную своимъ личнымъ опытомъ, его ссылки на извѣстныхъ бытовыхъ писателей о народѣ и его ссылки на самого себя, сказанныя безъ малѣйшаго конфуза или самохвальства, — все это заставило, въ концу бесѣды, Кречетова признать Могутова правымъ, что подтвердилъ и Переѣхавшій, который все время внимательно слушалъ и только изрѣдка односложными звуками выражалъ свое одобреніе.

— Вы правы, — сказалъ Кречетовъ въ заключеніе. — Намъ придется совершенно измѣнить нашу программу. Завтра я передамъ ваши слова на обсужденіе своихъ товарищей и увѣренъ, что они тоже согласятся съ вашимъ мнѣніемъ… Вѣдь, вы не держитесь праздниковъ и я могу съ завтрашняго дня считать васъ у себя на работѣ, или лучше въ компаніи со мной? О жалованьи я съ вами говорить не буду. Приходите завтра, мы потолкуемъ и о жалованьи, а главное — о работѣ вообще и о вашей въ частности. Я взялся за это дѣло не изъ корысти, и потому… Уже часъ, — не окончивъ фразы и посмотрѣвъ на часы, сказалъ онъ, вставая и беря шляпу. — Мнѣ нужно, какъ здѣшнему, сдѣлать нѣсколько визитовъ; я къ вамъ первымъ, такъ, при всемъ желаніи посидѣть еще у васъ, — не могу.

Могутовъ и Переѣхавшій вышли вмѣстѣ съ Кречетовымъ, такъ какъ имъ захотѣлось пройтись; но едва они отошли шаговъ пять-шесть отъ нумера, какъ ихъ остановилъ крикъ и плачъ женщины, идущей отъ воротъ и прямо къ нимъ на встрѣчу. Женщина одною рукой вела за собой босаго, грязнаго и худенькаго мальчика, а другой — то била себя въ грудь, то терла глаза, то поправляла платокъ на головѣ, изъ-подъ котораго въ безпорядкѣ выбились наружу космы волосъ. Это была Лукерья, прислуга нумеровъ полковницы Песковой, а мальчикъ — ея сынъ, тотъ самый, котораго мы видѣли у полицеймейстера.

— Барины мои! — остановившись противъ Кречетова, Переѣхавшаго и Могутова, выла и кричала Лукерья. — Голубчики! заступитесь за меня, не дайте сироту въ обиду. Злодѣи искалѣчили несчастнаго сынишку, — искалѣчили, наругались, изверги, надъ сынишкой, надъ сиротой, надъ малымъ сиротой!.. Да за что же это Господь наказываетъ меня? За что для перваго дня напасть посылаетъ? Батюшки мои! помогите… защитите… Сирота… дитя малое… дитя неразумное… Искалѣчили, наругались… — И она, въ промежуткахъ между словами, жалобно выла, и заливалась слезами.

— Разскажите толкомъ, въ чемъ дѣло, Лукерья! — сказалъ сурово Переѣхавшій.

— Барины мои! Викторъ Александровичъ, баринъ мой добрѣйшій! Умъ потеряла, съ ума сошла Лукерья! Хуже пьяной нонеча она, а у ней, не то что водки, чаю стакана во рту не было, — отвѣтила Лукерья уже болѣе спокойно, но продолжая всхлипывать.

— Ну, когда вы не пьяны, такъ разскажите толкомъ, въ чемъ дѣло, — сказалъ Переѣхавшій.

— Скинь штанишки! Скинь, стерва этакая! — рванувъ мальчика за ручонку, крикнула на него Лукерья.

Мальчикъ скорчилъ плаксивую рожицу, растегнулъ штаны, которыя съѣхали сами собой къ концу ногъ его, а Лукерья, задравъ халатикъ на голову мальчика, повернула его спиной къ Переѣхавшему. Спина и ягодицы мальчика испещрены были вдоль и поперекъ синими полосами; на нѣкоторыхъ были струпья засохшей крови, а на нѣкоторыхъ уже свѣтилась новая, нѣжная, красненькая кожа.

— Вотъ какъ расписали для праздника варвары, душегубы! Младенца изувѣчили, наругались!.. Барины мои, защитите!.. Сирота горемычная… — И Лукерья опять начала громко выть.

Скоро вся прислуга нумеровъ, нѣкоторые изъ жильцовъ и порядочное число уличныхъ зѣвакъ обоего пола столпились вокругъ нея.

— Ловко отхлестали, ловко!

— Знатная баня была къ празднику!

— Кто выпоролъ-то? Сказывай, кто выпоролъ мальчишку-то?

— Мальчишка — сынъ твой, что-ль?

Такіе вопросы, замѣчанія и слова сыпались со стороны собравшейся публики, обступившей Лукерью и ея сына, который, съ забраннымъ на голову халатикомъ и спущенными штанишками, стоялъ какъ вкопанный, вздрагивая по временамъ какъ бы отъ холода.

— Теперь свѣжо, ты простудишься, опусти халатъ и надѣнь штаны, — съ дрожью въ голосѣ обратился Могутовъ къ мальчику, — и, нагнувшись надъ нимъ, началъ помогать ему дѣлать и то, и другое. Онъ былъ страшно угрюмъ: брови почти сошлись, тубы сильно сжаты, руки замѣтно дрожали. Ему вдругъ, какъ живой, представился его братъ Вася, его слезы и тихія жалобы предъ смертью отъ гимназической порви.

— Я вчерась еще пождала его, — болѣе спокойно начала разсказывать Лукерья, — да думаю, можетъ его хозяинъ разговѣться оставилъ. Гляжу, а его и сегодя нѣтути, до десяти часовъ нѣтути. Ну, я и пошла къ хозяину… Похристосовалась, какъ слѣдуетъ, опосля и спрашиваю про мальчишку. — «Мальчишка твой въ полиціи, потому что онъ подлецъ и ябедникъ», — хозяинъ-то мнѣ говоритъ. — Дитя малое, глупое, — я-то говорю, — гдѣ ему подлость понимать, развѣ по глупости што сдѣлалъ. — «Нѣтъ, — хозяинъ-то говоритъ, — не по глупости: онъ, говоритъ, больно уменъ сталъ, жаловаться на меня въ мировому ходилъ. Вотъ я, говоритъ, его сперва въ полицію свелъ, а тамъ, говоритъ, его отодрали, — здорово отодрали, не скоро заживетъ, долго, говоритъ, помнить будетъ… А отодрамши, говоритъ, въ тюрьму засадили, всѣ праздники просидитъ въ тюрьмѣ… Какъ сказалъ онъ: отодрали, да не скоро заживетъ, да что въ тюрьмѣ онъ, — такъ у меня сердце и обмерло…. Худенькій онъ у меня, дитя слабое, кровь-то у него почитай что благородная… Ну, я ужь и не помню, что потомъ было…. Прибѣжала это я въ полицію, спрашиваю сынишку, да какъ сняла съ него штанишки, да посмотрѣла на писанку-то эту, такъ и сама не знаю, что со мной сталося: кричу, ругаюсь, его тащу за собой…. Крику надѣлала на весь дворъ, а солдаты полицейскіе смѣются:- „Ладно, говорятъ, расписали!“… А опосля и меня хотѣли въ тюрьму: мальчишкѣ срокъ не прошелъ, а я его туда не пущаю, домой тяну…. На мое счастье барыня какая-то важная въ окно посматривала. Позвала меня подъ окошко, спрашиваетъ. Ну, а ей все и разсказала, да на колѣнкахъ просила отпустить сынишку… Ну, барыня сжалилась, позвала какого-то полицейскаго, поговорила малость, да и велѣла мальчишку отпустить….

— Викторъ Александровичъ! Барины вы мои дорогіе! Ну, развѣ есть законъ такъ-то мальчишку стегать?… Чуть не на смерть застегали дитё малое!.. Проклятые, подлецы!.. Я этого такъ не подарую, я судъ надъ ними найду! Нынѣ новый судъ есть! — рыдая и всхлипывая закончила Лукерья свой разсказъ.

— Конечно, есть. Вы, Лукерья, губернатору жалуйтесь, а если онъ ничего не сдѣлаетъ, такъ я вамъ напишу прошеніе къ мировому судьѣ…. Успокойтесь, праздники пройдутъ и вы жалуйтесь, — наставительно успокоивалъ Переѣхавшій Лукерью.

— А можетъ и стоитъ сынишка-то твой?

— Кто зря пороть будетъ?

— Конечно, чего зря пороть!

— Доведись на меня, такъ я бы ему, сынишкѣ-то, еще сама бы всыпала такъ-то!

— Пусть помнитъ, въ другой разъ не шкодитъ!

— Пойдемте, господа, обратился Кречетовъ къ Переѣхавшему и Могутову, брюзгливо посмотрѣвъ на толпу, изъ которой сыпались подобныя замѣчанія и совѣты.

— А я нешто по головѣ его поглажу? Я его… проклятаго проучу! — и Лукерья съ поднятою рукой бросилась на мальчика.

— Такъ грѣхъ, Лукерья! — оттолкнувъ ея руку далеко прочь, порывисто обнявъ одною рукою мальчика и отстранивъ его, съ суровымъ, грозно устремленнымъ на Лукерью взглядомъ, съ сжатою въ кулакъ и приподнятою въ верхъ другою рукою, громко крикнулъ Могутовъ.