Контузия - Зофья Быстшицкая
Но жизнь неумолима. Так что при всем изобилии занятий, которые я обрисовала выше, дяде все же приходилось порой думать о пошлой и прозаической стороне своего существования. Думал он раз в месяц, в канун первого числа. Это были регулярные гражданские войны, громогласное эхо от которых долетало до нас не только в пространных комментариях по их поводу, особенно во время воскресных обедов на Тупиковой. Громогласное эхо? Это отнюдь не простая метафора, так как Тупиковая улица действительно являла собой тупик, обрамленный с трех сторон стеной, склепанной из фабричных ограждений и домов, так что обладала великолепной акустикой и отлично подходила для вокальных выступлений. И вот дядя, знаток всяческих искусств (он был и меломаном!), умело это использовал. Он отказался от мелких стычек с дедом в его конторке при лесопилке, от столкновений несколько камерных и с весьма сомнительным результатом. Неуверенность в завтрашнем дне приносит мало радости, а дяде наверняка прискучило ежемесячно стучаться в отцовские двери и выслушивать нелестные высказывания по своему адресу, прежде чем эти несчастные деньги не оказывались у него в кармане. Да их и хватало-то всего на две-три недели, в зависимости от разных дядиных мероприятий. Так что эта практика была не лучшим методом — и дядя избрал иной метод действий. Просто когда деньги кончались, он шел на Тупиковую, становился перед домом деда и там вопиял, что у него нет денег, что ему не на что жить, что его обрекает на голодную смерть человек, который в данный момент обильно пирует в кругу гостей и прочих прихлебателей.
Дело в том, что дядя устраивал эти представления в обеденное время, обычно он выбирал воскресенья, когда твердо знал, что все квартиры этой улицы полны людьми, уже готовой и жаждущей зрелищ публикой, каковая, несомненно, вызовет в нем вдохновение, стоит в окрестных окнах появиться наблюдателям. Моральной опорой для дяди был и тот факт, что дома эти принадлежали деду и жильцы в них были далеко не анонимы, а лица, уже годами втянутые в семейные спектакли, которые время от времени разыгрывались перед их глазами и на их улице.
Метод был прост и результативен, каждый раз он завершался победой. Даже если противник из-за крепостного вала, действительно вынужденный оторваться от жареного мяса или птицы, каковую он вкушал, оказывал столь же громкое сопротивление и даже размахивал палкой или тростью поверх изгороди. Это были мужи, достойные друг друга в данной борьбе. Нет, они не легко покидали поле боя, голоса имели одинаково звучные, не колеблясь прибегали к довольно рискованным уподоблениям по адресу оппонента, порой пользовались даже явной демагогией, а иногда просто подвергали сомнению взаимное родство. И вот этот концерт для двух голосов при полном одобрении аудитории набирал силу, продолжаясь дольше, чем один акт в театре, и достигал, по всем правилам драматургии, кульминации тогда, когда дед, раскаленный добела, рвался с палкой на улицу. А дядя, издевательски усмехаясь, не отступал ни на шаг, небрежно выписывая своей изысканной тросточкой одному ему известные вензеля. И вот тут вмешивались сотрапезники, поелику, можно так сказать, на волоске уже висела первая капля крови братоубийственного поединка. Они хватали деда под руки и вносили его, упирающегося, грозящего местью, похожего на громадного краба с дергающимися конечностями, — вносили в пасть столовой, где остывал далеко не будничный обед, как раз напротив их желудков, на блюдах. А спустя какое-то время, уже в тишине, хотя и весьма напряженной, появлялся эмиссар и вручал дяде, так и не покоренному, на нейтральной полосе улицы конверт с суммой, служившей первопричиной всего этого торга.
Таким нелегким способом дядя Янек зарабатывал на жизнь. Не знаю, то ли он не хотел, то ли не способен был иначе. Думаю, что с течением лет и дед был бы удивлен, получи он возможность спокойно обедать четыре воскресенья в месяц. Все-таки эта их встреча была единственным, без фальши, до конца искренним контактом отца с сыном, который был его плотью, но вырос таким непохожим, на такой несхожей почве.
Сейчас я думаю, что их единила общая задиристость, неуступчивость в борьбе за деньги и полное презрение к людским толкам, если уж они хотели добиться своего. Но капитулировала и должна была в конце концов капитулировать старость, а может быть, чувство вины? Хотя дед ни в каких прегрешениях по отношению к этому сыну никогда не признавался, но неужели его сердце так же высохло, как и все остальное естество, которое с годами становилось все более узловатым и было уже только механизмом из мышц и жил, держащемся на скелете? Неужели он не любил всех своих сынов, из которых только один заставил его гордиться? Но ведь и этот, младший, был, пусть и в кривом отражении, так на него похож.
Это отдаленное время, вереница образов, не знаю, сколько их я помню на самом деле, а что возникло из рассказов тех, кто дожил до иной эпохи, хотя их сознание осталось по ту сторону военной баррикады и отстаивали они ее, ибо все, что происходило там, и хорошее, и плохое, принадлежало им, было временем их силы и полноты жизни.
Может быть, до меня дошла только легенда, где фигуры обрисованы резче, полны недосказанности, занимают обычно большее место, потому что таков уж закон сказки; они-то глубже и западают в пускающее ростки воображение, бродят в нем, изменяют субстанцию личности в пределах возрастных рубежей, ведь это же неправда, это же примитивная фальшь, будто мы выходим навстречу своим судьбам, охраняемые розовым детством. Каждый выносит оттуда скрытые страхи, с которыми до конца не может справиться. Они становятся на пути даже там, где все как будто выглядит безопасным, но мы, отмеченные ранней угрозой, сами создаем себе препятствия, спотыкаемся о то, что, может быть, и не
