На вилле - Сомерсет Уильям Моэм
– Сейчас я покажу вам сад, а потом вы должны уйти.
Путь туда лежал через гостиную с фресками. Проходя через нее, он остановился, чтобы рассмотреть большой сундук, украшенный затейливой резьбой и рисунками, что стоял у стены, и тут заметил граммофон.
– Как странно видеть его здесь!
– Я иногда включаю его, когда сижу в саду.
– Позволите включить?
– Если хотите.
Он повернул выключатель. Так уж вышло, что на граммофоне стояла пластинка с вальсом Штрауса. Он вскрикнул от радости.
– Вена. Это один из наших любимых венских вальсов.
Он смотрел на нее сияющими глазами. Лицо его изменилось. Она почувствовала, что он хочет пригласить ее на танец, но от стеснения не решается заговорить.
Мэри улыбнулась.
– Вы умеете танцевать?
– Да. Умею. Я танцую лучше, чем играю на скрипке.
– Покажите мне.
Он обнял ее за талию в этой великолепной, пустой комнате глубокой ночью, и они закружились в вальсе под старомодную, очаровательную музыку венского композитора. Потом она взяла его за руку и повела в сад. Ярким днем он выглядел чуть лишенным внимания, покинутым, напоминая женщину, любимую многими, но подрастерявшую былую красоту, а вот при полной луне вызывал упоительный восторг своими аккуратно подстриженными вечнозелеными изгородями и древними деревьями, гротом и лужайками. Столетия унеслись прочь, и, гуляя по саду, Мэри ощущала, что живет в более юном, более свободном мире, где в большей мере следовали инстинктам и меньше задумывались о последствиях. И летний воздух благоухал белыми цветами ночи.
Они шли молча, рука в руке.
– Это так прекрасно, – наконец пробормотал он, – сердце просто разрывается от всей этой красоты. – Он процитировал бессмертную фразу Гете, в которой Фауст, наконец-то всем удовлетворенный, молит мгновение остановиться. – Должно быть, вы тут очень счастливы.
– Очень.
– Я рад. Вы – хорошая, добрая, великодушная. Вы заслуживаете счастья. Мне хочется верить, что у вас есть все, чего вы только желаете себе.
Она рассмеялась:
– Во всяком случае, у меня есть все, на что я имею право надеяться.
Он вздохнул.
– Я бы хотел умереть этой ночью. Такого чуда со мной больше никогда не случится. Я буду грезить об этом всю оставшуюся жизнь. Всегда буду помнить эту ночь, ваше очарование и это прекрасное место. Всегда буду думать, что вы – богиня на небесах, и буду молиться вам, словно вы – Мадонна.
Он поднес ее руку к губам и, неловко поклонившись, поцеловал. Она мягко прикоснулась к его лицу. Внезапно он упал на колени и поцеловал подол ее платья. А потом возбуждение захлестнуло ее. Она сжала его голову руками, подняла, поцеловала глаза, рот. В этом чувствовалось что-то важное и мистическое. Ничего подобного ранее она не испытывала. Ее сердце переполняла любящая доброта.
Он встал, страстно обнял ее. Ему было двадцать три. Он видел в ней уже не богиню, которой собирался молиться, а женщину, которой хотел обладать.
Они вернулись в затихший дом.
Глава 5
Через широко раскрытые окна в темноту комнаты вливался свет луны. Мэри сидела на старинном стуле с высокой спинкой, молодой человек – у ее ног, положив голову ей на колени. Он курил сигарету, и в темноте светился красный уголек. Отвечая на ее вопросы, он рассказал, что его отец служил начальником полиции в одном из маленьких городков Австрии при канцлере Дольфусе[3] и жесткими мерами поддерживал порядок на вверенной ему территории даже в эти неспокойные времена. Когда после убийства маленького канцлера-крестьянина главой государства стал Шуш-нинг[4], твердость и решительность позволили ему сохранить свою должность. Он выступал за возвращение на престол эрцгерцога Отто, полагая, что только так можно уберечь Австрию, истинным патриотом которой был, от поглощения Германией, и за три последующих года стал злейшим врагом австрийских нацистов, всеми силами ограничивая их предательскую деятельность. В тот фатальный день, когда немецкие войска вошли в беззащитную маленькую страну, он покончил с собой, выстрелив в сердце. Юный Карл, его сын, тогда заканчивал университет. Он специализировался на искусствоведении, но собирался стать школьным учителем. В тот момент он ничего не мог сделать и, переполненный яростью, стоя в толпе, слушал речь Гитлера, которую тот произносил в Линце с балкона ратуши после триумфального въезда в город. Он слышал радостные крики австрийцев, приветствовавших своего завоевателя. Но этот энтузиазм скоро сменился разочарованием, и когда несколько смельчаков собрались вместе, чтобы создать тайное общество для борьбы с иностранным правлением всеми доступными средствами, у них нашлось много последователей. Среди них был и Карл. Они проводили секретные собрания, строили планы сопротивления, но, по существу, были мальчишками и понятия не имели, что о каждом их шаге, каждом их слове докладывалось в секретную полицию. Их всех арестовали в один день. Двоих расстреляли в назидание другим, остальных отправили в концентрационный лагерь. Карл сбежал через три месяца и благодаря удаче смог перейти через границу в итальянский Тироль. У него не было ни паспорта, ни других документов, их отобрали в концентрационном лагере, и он жил под страхом ареста. Его могли отправить в тюрьму, как бродягу, или депортировать в рейх, где ждало более суровое наказание.
– Если б мне хватило денег на покупку револьвера, я бы застрелился, как мой отец.
Он взял ее руку и положил себе на грудь.
– Выстрелил бы вот сюда, между четвертым и пятым ребрами, где сейчас твои пальцы.
– Не говори такого. – Мэри содрогнулась, отдернула руку.
Он безрадостно рассмеялся.
– Ты не знаешь, как часто я смотрел на Арно и гадал, сколь скоро наступит час, когда мне не останется ничего другого, как броситься в реку.
Мэри глубоко вздохнула. Судьба обошлась с ним так жестоко, что едва ли она смогла бы найти слова, чтобы утешить его. Он сжал ее руку.
– Не вздыхай, – в голосе слышалась нежность. – Я
