Домочадец - Сергей Юрьевич Миронов
её комнату. Я усадил её на разобранную кровать. Она была сильно пьяна и без конца повторяла, что я талантливый ребёнок. Я помог ей снять туфли и уложил её под одеяло. Я сидел возле неё, пока она не заснула. Растрёпанная и красивая, она спала на спине, положив правую руку на моё колено. Левую руку она закинула за голову, и я долго осматривал её белую блестящую от пота свежевыбритую подмышку. На полу, под диваном, валялась её стильная кожаная сумочка, тут же лежали духи, пачка Marlboro, зажигалка, платок в мелкий цветочек, два презерватива, записная книжка, ручка, зеркальце. Я смотрел на неё, как на старшую сестру, загулявшую на вечеринке, и не мог признать в ней собственную мать, имевшую право на личные тайны. В ту ночь я неожиданно легко смирился с тем, что формально она больше принадлежит не мне и даже не временным своим знакомым. Она была одержима естественным влечением к поиску спутника жизни, и претендентов на это место было достаточно. Я судил об этом по визитным карточкам, разбросанным на её письменном столе. Её записная книжка была испещрена адресами жителей Европы и Америки. Они дарили ей своё бесцельное туристическое время, дополняя представление о себе никчёмными безделушками вроде шариковых ручек, вымпелов, женских журналов, почтовых открыток, фломастеров, городских схем… Весь этот хлам пылился у неё на книжных полках вперемешку с женскими сентиментальными романами, словарями и разговорниками.
Иногда по вечерам в её отсутствие нам звонили и на плохом английском со скандинавским акцентом приглашали мою мать к телефону. Подобные промахи случались неоднократно, что не красило её ухажёров. А как-то вечером, когда я сидел за домашним заданием, в дверь позвонили и молодой человек с внешностью банковского служащего вручил мне огромный шикарно оформленный букет белых лилий для моей матери. С внешней стороны к пахучему полиэтилену была приколота записка: «From Gottfried with love». Имена её почитателей постепенно выяснялись…
С началом учёбы в университете меня захлестнула иная, активная жизнь. Бродя в глуши купчинских кварталов, я не подозревал, что мир вокруг богат и объёмен. Я быстро проник в глубь Петербурга. Город, о котором я прочёл гору книг, открылся мне всей мощью и полнотой, поглотив меня вместе со скудным стихотворным мирком. Мой поэтический дар был жалок по сравнению с человеческим гением архитектурной мысли. Во мне проснулась жажда познания. После занятий наперекор ветрам и снежным метелям я исследовал улицу за улицей, мост за мостом. Я проникал в дебри городского пространства, которое складывалось из геометрически чётких жизненных символов: проспектов и улиц, домов и соборов, мостов и каналов… Меня занимало странное, замысловатое движение питерских улиц, растворявшихся в малозначительных переулках, а то и упиравшихся в тёмные стены глыбообразных домов. Но были улицы, выводившие к свету, на ветреный простор площадей, к колоннадам соборов. Исторические места я связывал собственными маршрутами, и если от Гостиного двора мне надо было попасть к Исаакиевскому собору, я выбирал путь, соответствующий моему настроению.
Когда я впервые зашёл в здание Двенадцати коллегий, мне слабо поверилось в то, что это и есть университет. Длинные коридоры со шкафами, набитыми древними книгами в потрескавшихся переплетах, плохо написанные портреты учёных, замызганный стёртый паркет – всё это в лучшем случае напоминало университетский музей, куда изредка заглядывали сонные посетители. Внешне учебный процесс казался здесь абсолютно мифическим. Я попал в университет, когда в курилках и буфетах умные разговорчики о прочитанных книгах сменились обсуждением кровавых триллеров и подсчётами опустошённых бутылок на днях рождения и вечеринках. Пустословие некоторых учёных мужей, усыплявших на первых лекциях аудиторию, тоже мало кого волновало. «Прогрессивные мысли» кое-кто предпочитал черпать из бульварного чтива под воздействием щедрых потоков алкоголя, а то и наркотиков. Я сам в какой-то момент попал во власть разнузданной массовой культуры. Уже отгремели в Русском музее выставки Малевича и Филонова, а я всё ещё крутился на Невском проспекте вокруг уличных художников в бессилии найти адреса настоящего искусства. Здесь рождалось обманчивое ощущение причастности к творческому процессу, и даже дух мелкооптовой торговли не мог поколебать моих фантастических представлений о том, что это и есть истинная художественная богема.
На Невском проспекте я познакомился с Алексом. Я почему-то сразу ему приглянулся. Мы разговорились, и он потянул меня в кафе общежития для иностранных студентов и аспирантов на улице Плеханова. Впоследствии я бывал там несколько раз. Кафе этого старинного дома, в котором существовал заповедный паспортный контроль, к вечеру заполнялось до отказа. Здесь взрослеющих членов европейской интеллигенции приглашали на выставки-продажи в неизвестные мастерские, здесь обменивались адресами, выбивали приглашения для получения виз в Европу и Америку, принимали в дар поношенные вещи, тяготившие уезжающих домой студентов, здесь, торговали советской военной символикой, медалями и орденами, здесь обменивали зимние солдатские шапки на американские прорезиненные ботинки, считавшиеся престижнейшей вещью в среде «невских» художников, здесь в длинных общежитских коридорах тайно ночевали те, кто не имел своей крыши, здесь просто пили за чужой счёт кофе, а если везло – водку. Находиться вблизи иностранцев, повсюду сопровождать их, извлекая из навязчивых эскорт-услуг максимальную выгоду, было жизненным принципом некоторых молодых бездельников. Пределом мечтаний для них был отъезд на Запад. Алекс тоже был одержим этой идеей. Он жил на 5-й Советской в огромной коммуналке с, казалось, бесконечным уходящим в чёрную дыру коридором, вдоль которого тянулись двери, двери, двери…
Среди знакомых Алекса были уличные художники, учащиеся Академии художеств, сектанты, продавцы коммерческих палаток, несостоявшиеся юристы. По соседству с Алексом, в том же пещерном коридоре, жил кудрявый увалень Томсон, носившийся с навязчивой идеей попасть в книгу рекордов Гиннесса. Собственно, Томсоном его прозвал Алекс. Смуглому чернобровому Владимиру, похожему на цыгана, прозвище это сразу пришлось по душе. Он почувствовал себя увереннее.
Комната Томсона была просторной и солнечной. Сюда вечерами, часто без приглашений, стекались отработавшие на Невском художники. Кое-кто оставался ночевать и утром исчезал из комнаты в чужих брюках бесследно. К внезапной пропаже своих вещей все относились нормально, таковы были законы уличной жизни, перенесённые в условия коммунального быта. Приятели Томсона прозябали в полнейшем безвременье. Днём они могли вповалку
