Александр Солженицын - Знают истину танки !

Лязг затворов.

Грозная музыка.

ОБЪЕКТИВ КРУЖИТСЯ МЕДЛЕННО.

Под черным небом мы видим конвоиров, готовых в нас стрелять. Дула наведены! Челюсти оскалены!

И мы видим толпу, готовую броситься на конвоиров.

Их шестьсот человек! Если в разные стороны кинутся…! Наклонились вперед! А Гай даже руки приподнял для броска! Радостью боя горит худощавое лицо Федотова!

Что-то сейчас будет страшное! Что-то непоправимое!

в музыке растет-растет-растет это столкновение!

И вдруг отрезвленный голос сержанта:

— Марш, направляющий.

Общий выдох.

Заключенные вышли из стойки, повернулись. Опять пошли как попало. Оживление в колонне.

Опять во весь экран — та же наша четверка в ходьбе.

Никого не видит Федотов, смотрит далеко вперед и вверх.

Ветерком — его радостный марш!

ШТОРКА.

В двадцать глоток — раскатистый хохот.

Это на скатке бревен развалились в разных позах заключенные и хохочут в лицо вольному десятнику — жалкому потертому человечку, стоящему перед ними. Он уговаривает:

— Ребята! Цемент погибнет! Четыре тонны цемента. Ну, дождь вот-вот!

К нему выскакивает круглый придурковатый Кишкин, Ф-111. Номер на груди его поотпоролся, болтается:

— Десятник! Что ты нас, дураков, уговариваешь? Разве знает собака пятницу?

Хохот.

…Нам расчету нет. Не платят.

— Как не платят? Расценки единые государственные, что для вольных, что для вас!

Сзади на бревнах все так же развалились зэки. Кишкин впереди изгибается перед десятником:

— Расценки единые, да у нас семья большая. Гражданина майора Чередниченко надо накормить? А капитана-кума? А лейтенантов двадцать? А надзирателей — сорок? А конвоя батальон? А колючая проволока, знаешь, теперь почем?

С бревен возгласы:

— А пули?..

— Масло ружейное!..

— Забор деревянный!

— Бур каменный!..

Кишкин (показывает свой болтающийся номер):

— Даже вот номера писать — и то художников держим! И как баланс ни крутим — все мы начальнику должны, не он нам!

Громкий голос:

— В чем дело, десятник? Почему цемент не убираете под навес?

Это шел мимо и остановился прораб — тот, который отказал Климову в креплении. Десятник:

— Заключенные работать не идут, товарищ прораб…

— Как не идут?! Заключенные — не идут!! — что за новости? Переписать номера, кто не идет, всех посадим!!

И ушел, костлявый, не ожидая, чем кончится. Ему кричат вдогонку:

— Уже в БУРе места нет, не посадишь!

Десятник достал замусоленную книжку и карандаш.

Ему зло кричат, выпячивая грудь:

— Пиши!.. Пиши!.. Списывай!..

— Кишкин срывает свой номер, отворачивается, нагибается и, двумя руками держа номер на неприличном месте, пятится на десятника, на нас, пока его номер не займет всего экрана:

Ф-111

ШТОРКА. ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.

Костлявый прораб в своем кабинете у стола стоит и кричит в телефонную трубку:

— Товарищ майор! Я двадцать лет работаю с заключенными, но ничего подобного никогда не видел. Открытое неповиновение! Забастовки! Заключенные не идут работать!! У нас Советский Союз или Америка? Комбинат будет жаловаться в Главное Управление Лагерей! Это дойдет, наконец, до товарища Сталина!!

Телефон и трубка — те же, но

НАПЛЫВОМ

вместо прораба — майор Чередниченко. Растерянность, угнетенность на его жирном лице. Капли пота на лбу. Он только кивает в трубку:

— Да… да, да… Мы принимаем меры… Да… Положил трубку и отер пот,

МЫ ОТХОДИМ.

Майор сидит в том кабинете и в том кресле, где Хадрис зарезал стукача. За столом заседаний — несколько офицеров МВД, среди них — в картинной нетерпеливой позе — Бекеч. Старший лейтенант-оперуполномоченный. Невзрачный офицер говорит:

— Так что культурно-воспитательная часть со своей стороны… Партийная линия есть перевоспитание заключенных, и, очевидно, даже в Особых лагерях мы не должны его запускать.

Майор:

— Да я бандуру им разрешил, пусть играют.

— …В ближайшие воскресенья я предлагаю… вплоть до того, что не вывести зэ-ка зэ-ка на работу, а если найдутся средства по финчасти, привезти показать кино. Идейно-выдержанное…

Воспитатель сел. Майор мычит, охватя голову:

— М-да… Соберу бригадиров, поговорю с бригадирами, с-суки-ными детьми! На что ж они поставлены, сволочи? Мы ж их бесплатно кормим! Приказ отдам строгий!..

Рядом с майором — капитан толстогубый:

— Не приказ, а сразу надо срока мотать! Надо группу отказчиков сколотить человек пятнадцать — и вторые срока им мотануть!

Бекеч (резко поворачивается):

— Разрешите сказать, товарищ майор?

И вскакивает. Теперь мы видим майора в толстую складчатую шею, а побледневшего Бекеча в лицо:

— Я не понимаю, товарищи, о чем мы говорим? Здесь — старше меня по чину, и я прошу прощения за резкость. Какое кино? Что поможет приказ? И какого раскаяния вы ждете от бригадиров, если эти бригадиры, может быть, первые наши враги? И разве дело в отказах от работы? Нам выкололи гла-за! Нам отрезали у-ши! Мы перестали в лагере видеть, слышать, иметь власть! Мы посылаем надзирателя кого-нибудь арестовать — а барак нам его не отдает! А мы болтаем о каких-то воспитательных мерах! И радуемся, что заключенные режут друг друга, а не нас! Подождите, скоро будут резать и нас! Первым убийством первого нашего осведомителя заключенные начали войну против нас! И это надо понимать. Товарищ начальник оперотдела! Как вы думаете устроить судебный процесс? Где вы возьмете свидетелей? Одни — уже на том свете. Другие сбежали к нам в тюрьму и ничего не видят. Третьи затаили дыхание и боятся ложа — ножа! А не вашего второго срока!

Капитан (заносчиво):

— Ну, и что вы конкретно предлагаете?

Бекеч переглядывается с оперуполномоченным:

— Мы предлагаем…

ЗАТЕМНЕНИЕ.

Под мелодию тюрьмы, гнетущие звуки,

ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ, НА ШИРОКОМ ЭКРАНЕ

проступает внутрилагерная каменная тюрьма. Уже отстроено и второе ее крыло. И обносится (еще не везде обнесена) деревянным заплотом. Давящая угрюмость.

От нас к тюрьме идут два офицера в зимней форме. Они проходят между столбами недостроенного забора и звонят у железной двери. Это Бекеч и оперуполномоченный.

КРУПНЕЕТ.

В двери отодвигается щиток волчка, его место заступает глаз.

Долгое громыхание отпираемых запоров.

Дверь открывается медленно, тяжелая. Надзиратель сторонится, пропуская начальство

ВЕРТИКАЛЬНЫЙ (УЗКИЙ) ЭКРАН

в ярко освещенный коридор с неоштукатуренными стенами из дикого камня и каменным полом. Еще запертые железные двери налево и направо.

Позади нас с громыханием запирается дверь, через которую мы вошли.

Надзиратель выбегает вперед и

лязг, громыхание

отпирает одну из дверей.

ВСТУПАЕМ В НЕЁ.

Там еще один коридор, такой же, но подлинней, и двери камер направо и налево.

ШТОРКА. ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.

Тюремная канцелярия — по сути, камера с маленьким окошком вверху, только нет нар, пол деревянный, стены оштукатурены и несгораемый шкаф.

За столом — Бекеч и оперуполномоченный. Перед ними стоит С-213.

— Значит, кормят хорошо?

— Не обижаемся, гражданин старший лейтенант. Погуще кладут, чем в общей столовой.

— И тепло в камере?

Лицо С-213. Круглое. Покойное. Счастливое.

— Спасибо, тепло. И матрасы дали. И домино дали.

— Значит, в козла режетесь?

— В козла.

— Добро! И на работу не гонят. И до конца срока так?

Что ж, хоть бы и до конца, — наверно думает С-213.

— А вы не подумали там, в шестой камере, что если администрация лагеря спасает вас от ножа, — так надо ей служить!!

С-213 насторожился.

…Сейчас вот у нас идет спор — не распустить ли вас по баракам?

Сонное благодушие как сдернуло со стукача. Открылся неглупый быстрый взгляд:

— Гражданин старший лейтенант! Ведь зарежут как поросенка! Ведь не знаешь, где смерть ждет…

— Так надо знать!

Это вскрикнул Бекеч и вскочил, презрительный:

…Надо узнать, где эта ваша смерть ходит! На чьих ногах?!

Растерянное лицо стукача. Он умоляет. Он думает. Он ищет. Он хочет понять!

Бекеч отрывисто:

— Подозреваемых. А может, тех самых, кто режет. Будем подбрасывать к вам в камеру. По одному. И тут испугаетесь?

Осенение великой мысли на лице стукача! Его пальцы! Его зубы! Шепчет:

— Забьем! Задушим!

Спокойный голос оперуполномоченного:

— Нет. Лишить жизни — мы управимся и по суду. А ваша задача до-пы-тать-ся! И запрещенных приемов — для вас нет. Узнаете — будете в лагере ж и т ь. А не узнаете — выкинем вас на говядину!

Пошла мысль! принялась!

ШТОРКА.

Камера. Двухэтажные нары с матрасами, над ними — обрешеченное крохотное оконце. Лязг открываемой и закрываемой двери. Двери мы не видим, она рядом с нами, — но видим, как человек двадцать этой камеры с обоих «этажей», где они сидят и лежат, — все встрепенулись, бросают домино, обернулись к нам, и, будто из пещеры, подтягиваются, подбираются к краю нар — четвероногие!