Вера Чайковская - Случай из практикума

Чайковская Вера

Случай из практикума

Вера Чайковская

Случай из практикума

Читателя! Советчика! Врача!

О. Мандельштам

Глава 1

Дорик о киллерах и Келлерах

Читая эту дрянь, Дорик сначала кривил, потом оттопыривал нижнюю губу и наконец отбросил брошюру с отвращением. Друг не друг, но приятель, который на протяжении долгих лет их фальшивого полуприятельства по каким-то скрытым намекам, взглядам, репликам, а может, просто чутьем (Дорик, как вежливый человек, предпочитал отмалчиваться или отшучиваться), даря ему очередной свой психологический опус и понимая, что Дорик к сим трудам относится скептически, словно целью себе поставил убедить Дорика в своей незаурядности. Точно женщина, которая особенно рьяно приманивает того, кому совсем не нравится. А Дорику эта мелкая возня вокруг психиатра действительно гениального, какие-то жалкие муравьиные укусы, мелкие поправки, которые, будь тот жив, отмел бы со смехом, - казались признаком особой злокозненной бездарности. Бездарности, которая рядится в павлиньи перья, - явление достаточно распространенное как прежде, так и теперь. У Дорика даже возник целый графический цикл подобных "ворон", в результате чего его стали сопоставлять с Босхом и Брейгелем (разумеется, в пользу последних), говорить о запоздалых всплесках постмодернизма, а Дорик просто "следовал натуре" - как это прежде называлось. Но эта брошюрка (изданная на средства Фонда поддержки российских талантов) и среди прочих была перлом. Психологический практикум. Дорик сначала прочел "паноптикум". И эта очитка-оговорка (прямо по гениальному психиатру, которого пытались в ней ужалить) оказалась гораздо точнее верно прочитанного слова. Таких кретинов-психиатров и психологов нужно было уже помещать в паноптикум. К примеру, в брошюрке воспроизводился психиатрический анализ врача, практиковавшего, судя по всему, в конце пятидесятых, когда малютка Дорик еще отсиживался под столом в крошечной комнатушке в местечке Чухлинка на окраине Москвы и подсчитывал ноги сидящих за этим столом (почему-то нередко оказывалось нечетное число, но тени, как интересно ложились тени!). Этот врачишка - Келлер (так и хотелось назвать его "киллер", но в пятидесятые годы такого понятия еще не было, хотя зловещее сочетание "врач-убийца" надолго врезалось в сознание простого и непростого народа) описывал случай "повторяющихся шизофренических состояний". По-видимому, это и был его основной вклад в науку - плод его докторской диссертации. И вот он-то внушил Дорику такой ужас и отвращение, что это уже граничило с клиникой (и Келлер, вероятно, взял бы его на учет и приобщил к делу). "Бедная Ниночка!" - только и подумал Дорик, человек отнюдь не сентиментальный, скорее ироничный, - но уж очень велико было его негодование по отношению к Киллеру (ах, нет же, Келлеру!), которому Дорик припомнил все несусветности, нравственную тупость, черствость, жестокость, с которыми ему самолично приходилось сталкиваться и у других представителей этой древнейшей профессии. В свое время Дорик даже перефразировал старинное изречение, врач говорит больному: "Излечися сам!" И это еще самый хороший и честный врач. В коммуналке, где Дорик провел с родителями первые семь лет своей жизни, тоже был врач - психотерапевт, что для младенческого слуха звучало непонятно и торжественно, - и едва ли не Келлер по фамилии. А потом, к концу их совместного пребывания в коммуналке с тем Келлером (впрочем, фамилия, скорее всего, была только созвучной), что-то у него произошло. Что именно тщательно скрывалось от детских ушей, но тем внимательнее эти уши прислушивались к непонятным фразам, толкам, обрывкам разговоров и намекам родителей и соседей. Получалось, что не то он сам "сбрендил", - сейчас бы сказали "крыша поехала", не то отчего-то ушел из дому. А у него была "роскошная", как считал Дориков папа, жена, блондинка-венеролог, сын - студент, не замечающий юного, ползающего по пыльным лестницам Дорика, и собака пудель, которую все в доме любили и все хором постоянно попрекали соседа в том, что держит псину в коммуналке. Интеллигентный же человек. Слово "интеллигентный" Дорик впервые услышал именно в таком контексте - злорадно-мстительного неодобрения в голосе и в хищных зеленых глазах одинокой буфетчицы с завода ДДТ, что на Овощанке (что это значит, Дорик так и не доискался и не особенно доискивался). Магия детских мифических представлений в завалах его памяти так и осталась нерасшифрованной и непросвеченной четкой декартовской мыслью.

Гениальный психиатр совершенно правильно, на взгляд Дорика, который специалистом в этой области не был, отмел какой бы то ни было барьер между болезнью и здоровьем, показал, сколь узка и условна эта грань. А наши милые эскулапы знай загоняли в рамки болезни все сильные человеческие страсти, потрясения и переживания. В сущности, любая тонкая чувствительная натура (а Дорик был натурой именно такой) попадала у них в разряд патологии. Отсюда и взгляды на людей искусства, как поголовно шизофреников и безумцев; может быть, так оно и было, но тогда в разряд "нормальных" попадали патологически жесткие и черствые люди, не способные ни к любви, ни к страданию, ни к сопереживанию. Вот и "Ниночка" (это же надо набраться такого нахальства, чтобы называть ее везде только уменьшительно-ласкательным именем и при этом защитить на ее "случае" - докторскую!). Да у нее была совершенно нормальная реакция на смерть матери - она "временно помешалась"; Дорик не хотел пользоваться медицинскими терминами, которые это понятное "помешательство" возводили в ранг клинического случая, требующего вызова "скорой", бегущих санитаров и палаты на десятерых в одной из "психушек". В состоянии этого вполне понятного по-человечески "помешательства" (а иначе - глубочайшего отчаяния) она ушла из дома и где-то бродила несколько дней. За это время мать похоронили соседи, живущие в той же коммуналке. (Дорик подумал, что если бы умница его вторая жена не настояла на том, чтобы не пускать его на похороны собственной матери, - неизвестно, чем бы это для него кончилось.) Так виновата ли "Ниночка", что не было рядом с ней такого любящего человека, а был только врач-наблюдатель, отмечающий "симптомы" бесконечного горя и затем анализирующий их на страницах психологического практикума? "Регрессия шизофренического состояния..." "Бред о загробном общении с умершей матерью"... И это ему, Келлеру (Киллеру!), она говорила, что он, после мамы, самый близкий ей человек? Вошла в кабинет себя не помнящая, грязная, голодная, а этот "дяденька Келлер", пряча глаза в медицинскую карту, стал бормотать что-то о таблетках, санатории. И не он ли вызвал санитаров? Короче, в психушке последовало самоубийство - наглоталась таблеток, которые, вероятно, он же ей и прописал. Забыться, забыть, уснуть... А Келлер сел за письменный стол и завершил последнюю главу своей диссертации, посвященную анализу "случая Ниночки". За время наблюдений над пациенткой Ниной Нагель взрывы "шизофренических состояний" наблюдались у больной лишь дважды: когда она пришла впервые после бегства от мужа и умоляла ее загипнотизировать... - Забыть, забыться, уснуть... ...И незадолго перед самоубийством, после смерти матери, когда она уже ни о чем не просила, а только спрашивала, права ли она, думая, что можно общаться с той реальностью... Сумасшедшие врачи! Бездарное время! Жестокие нравы! О, даже еще совсем недавно, даже еще сто лет назад эту хрупкую чудачку "Ниночку" можно было спасти, и она бы увидела - кто знает? - небо в алмазах! Да, да! У трагического Тургенева, у жесткого Чехова - суровее, трезвее, холоднее! - ее "шизофреническое состояние" могло бы быть оценено как особое, нежное цветение женской души, как то, что нужно любить и выхаживать... Эта "Ниночка" стала бы не бедной, убогой "психопаткой", она бы, она...

Глава 2 Разбитая жизнь, или небо в алмазах

Доктор Петр Андреевич Чечевицын трясся на колымаге и недоумевал, почему богатый заводчик Нагель послал за ним такой потрепанный экипаж. (Не слишком ли трафаретное начало? - поморщился Дорик.) Скряга, наверное. И ехать было ни к чему. Какой-нибудь истерический припадок у взбалмошной, капризной, привыкшей к угождению дочки. Он знал, что от этой дочки отказались все местные рязанские врачи (а может, это им было отказано?). И вот выписали его из Москвы, пообещав большие деньги и удобства размещения "на свежем воздухе". "Свежий воздух", конечно, манил, но дело не в нем. Просто совестно было не ехать, когда так звали, так упрашивали. А колымагу на станцию прислали препакостную, лошадей старых, кучера хамоватого. Впрочем, Петр Андреевич удобств стыдился и не очень-то пока в них нуждался (был не стар), а все эти мысли приходили в голову по контрасту с известным ему богатством заводчика Нагеля - владельца нескольких кирпичных заводов и его "безумной", как он сам выражался в письмах и телеграммах, любовью к дочери. Эти-то бесконечные письма и телеграммы доконали доктора, который решился съездить и посмотреть, отчего "умирает" единственное чадо российского миллионщика. Заводской двор, где невдалеке расположился нагелевский дом, мрачный и напоминающий средневековую крепость, - был скучен и непригляден. Какие-то ржавые трубы, горой сваленный битый кирпич, почва вся в рытвинах и колдобинах, и это постоянное, унылое гуденье. (Дорик вспомнил монотонное гуденье кирпичного завода вблизи дачи, которую родители снимали в его детстве и как из-за этого гуденья нервный Дориков отец не мог днем спать.) И лишь вдалеке за чугунными воротами что-то зеленело - не то роща, не то парк. В доме полно прислуги, горничных, каких-то старух, все куда-то несутся, суетятся, кричат во весь голос. Мать, простая женщина, в цветной шали на плечах, охает и плачет, отец, еще не старый, благообразный господин, из шведов или норвежцев, пребывает в полном отчаяньи. А дочка безучастно лежит в своей комнате на узенькой кроватке, вся в кружевах, с бескровным лицом, в зашторенной сумрачной комнате, и бессмысленно смотрит в потолок... ("Знаем, проходили", - заметил Дорик.) - Вас Ниной зовут? - Ниной. Не повернула головы, не приподнялась с постели, как тяжелобольная. - Будете пульс щупать? Но я не хочу. - Кто вам сказал? Не буду! И даже язык не посмотрю. Мне кажется, здесь мало воздуха. - Для чего? - Для жизни. - А если я не хочу жить? - Видите, вы уже дважды успели сказать, чего вы не хотите. А я не успел высказать ни одного своего желания. Встать сможете? - Зачем? - Мне очень не понравилось местечко, куда меня завезли по вашей милости. И народу тут много, и местность противноватая. Гудит что-то. Мне сказали, что поселят в саду, во флигеле. Я хочу... видите, это первое мое желание, чтобы вы меня туда проводили. - А, поняла. Это вы меня так лечите. - Послушайте, Нина. Я ведь и сам тут могу спятить. У меня здесь ни знакомых, ни друзей. А просят пробыть несколько дней. Или вы мне будете помогать, или я сразу уезжаю. У меня нервы, знаете, не железные! - Нет, не уезжайте! Мне так тоскливо! У меня тут тоже ни знакомых, ни друзей. Одна тоска. Я... я попробую встать. Встает. Худая, тоненькая, в чем-то кружевном, полупрозрачном. (Дорик отмечает пробившийся в щель между шторами лучик света, скользящий по бледной щеке, по кружеву пеньюара.) - Простите, - доктор откашливается. - Так вы не можете меня сопровождать. - Почему? Простужусь и умру, да? - Нет, это какая-то одежда, пусть и восхитительная, но не для прогулок. Для ночи любви, - да. - Как вы сказали? Для ночи любви? А вы знаете, что это такое? Доктор опять откашливается и говорит с улыбкой: - Пока отложим этот разговор. Я выйду. Да, к сведению, ждать я не люблю даю вам десять минут... - Но как же я, как же... без горничной? - Уж как-нибудь. Он вышел за дверь и постоял минут семь, не больше, в узком коридорчике, рассеянно прислушиваясь к тому, что за дверью. В узкое, пропыленное окошко коридорчика был виден загроможденный рухлядью заводской двор. Белобрысая девчонка гонялась за петухом. И откуда здесь петух? (Действительно, откуда? В голову Дорику все лезли какие-то дачные детские воспоминания.) Нетерпеливо толкнулся в дверь, даже забыв постучаться. Она чуть вскрикнула и залилась краской, что было видно даже в сумраке зашторенной спальни. Он подумал, что действует правильно, - нужно пробудить в ней забытые уже чувства: стыд, любопытство, интерес к мужчине. - Вы рано... тут пуговицы сзади. Без горничной не могу. - Давайте. Я же доктор. Но, помогая застегнуть пуговицы, все же отметил светлый пушок вдоль спины, низко спускающуюся по шее косицу волос под мальчишеской стрижкой, сладко-пряный запах духов, не совсем даже девический, скорее женский. Кофточка была светлых тонов, а юбка длинной, темной и узкой. Похожа на гимназистку, но какую-то "слинявшую", словно на слабо проявленной фотографии. - Не нравлюсь, да? - Да я вас и не рассмотрел еще. Тут так темно. А почему нет зеркала? - Зеркала? С таким удивлением, будто и не женщина вовсе, не молодая девушка. - Идти сможете? Или вас в каталке возят? Секунду ему казалось, что она хлопнет его по физиономии, но она коротко, со всхлипом, рассмеялась. - Пока, кажется, хожу. Но давно не прогуливалась. Он крепко ухватил ее под локоть, и они спустились по узкой каменной лестнице со второго этажа в громадную залу с уродливыми колоннами, невпопад заставленную дорогой мебелью из карельской березы, пересекли ее и снова спустились по каменной лестнице, - но теперь уже широкой и пологой, во двор.