Крик коростеля - Владимир Анисимович Колыхалов
«Лыва — озеро, что ли?»
«Нет. Вода набежит в углубление, в низинку после дождя или таяния снега — это лывой у нас и зовется», — пояснил Соснин.
«Поняла. Слово местное, на слух мягкое. То самое, что мне будет нужно собрать для отчета из здешнего говора. — Туся смотрела с обожанием на Сергея Александровича. — Вы мне в этом поможете?»
«Охотно. Я старожельческий говор еще не забыл. Да и направлю вас кое-куда, к старушкам и старичкам по поселкам. Здешний народ до разговоров охочий!»
«А печально, что вашей Нюрги уже нет! Не представляю, как бы пережила я, если бы вдруг не стало моих родных Петушков и кедрового бора!»
«И грустно, и больно, а чем тут поможешь? Необратимый процесс… Растем, укрупняемся, грудимся в кучи. Вплотную приблизился и к Сибири век городов. Заброшенные деревни стали соблазном для чудаков… вроде меня. В уединенных местах всегда было много поэзии, Туся».
«Мне тоже так захотелось в ваш дом, — сказала она с чувством. — Я себе представляю его небольшим, светлым. В нем тихо, тепло и пахнет красками. Над кроватью — полог от комаров».
«Насчет полога — точно! И кровать старинная, деревянная. И красками, растворителем пахнет. А еще — рыбой, сетями. Словом, нарымским духом!»
«А какая природа в Нюрге? Как в Петушках?»
«Там у вас кедры господствуют. А в Нюрге — береза, осина, ель, пихта. Редко увидишь кедрушку. Крепкие, старые кедры повырубали, да и сосняки тоже… Есть тополя еще. Весной от них лепет и пронзительный аромат, а по осени — шум и жар листопада!»
Пароход торопливо перемалывал плицами воду. Шипение пара и стук колес были не надоедливыми. Шум этот просто не замечался, как не замечается умеренное биение сердца в здоровой груди. Многоводный разлив позволял судну идти без опасения, вольно и широко. Берега с точками перевальных огней постепенно то приближались, то удалялись. Пространство земли и воды сужались, поглощаясь серыми, точно пыль, сумерками.
Туся спросила:
«А сколько же времени?»
«Почти полночь…»
«А тьмы еще полной нет!»
«Здесь и не будет. Мы ведь движемся к северу».
«Удивительно! Я вижу отчетливо ваше лицо, вижу в ваших глазах отражение огней… Вы о чем загрустили, Сергей Александрович?»
«Так… Ни о чем… Задумался! Откровенно, я что-то проголодался. Идемте в мою каюту, перекусим!»
Они прошли в кормовую часть парохода. В салоне за пианино сидел седой человек и тихо наигрывал что-то.
«Хорошо», — вздохнула Туся.
«Поездка на пароходах — одна из самых моих желанных», — сказал Соснин.
Щелкнул замок, и легкая дверь отворилась без скрипа. Туся первой вошла в каюту. Там было почти темно из-за поднятых жалюзи. Сергей Александрович стал нащупывать выключатель от себя справа.
«Подождите… Не надо света…» — услышал он ее сдавленный шепот.
Но свет вспыхнул и больно ударил им по глазам. Оба зажмурились. Она протянула руки к нему и попросила дрожащим голосом:
«Поцелуйте меня… Сергей Александрович. — Туся не открывала глаз и шумно дышала. — Ведь вы тоже… хотите и ждете этого!»
Она ожидала порыва, такой же ответной страсти, но он отступил от нее, замер скованно, напряженно. Он был еще не готов перешагнуть грань, их разделяющую, хотя и предчувствовал, понимал, что это произойдет неизбежно. Лицо девушки перед ним расплывалось, обволакивалось густой, влажной мутностью. Туся приоткрыла глаза; веки ее дрожали; ждущие поцелуя губы нервно сомкнулись. Она вся была в возбуждении…
Туся, наверно, упала бы, не подхвати ее Сергей Александрович на руки. Он поднял ее легко и положил на подушки дивана. Он сам пребывал в глубокой растерянности и решил почему-то, что лучше всего налить ей вина.
Пока открывал бутылку — успокоился и подумал:
«Чему, видно, быть, того уж точно не миновать!»
Он присел с ней рядом на кромку дивана, провел ладонью по ее горячей щеке.
«Выпейте. Каберне — вино слабое, но оно успокоит вас», — сказал Соснин ровным и ободряющим голосом.
«Хорошо… Но прошу вас — не оставляйте меня одну!»
Сергей Александрович кивнул ей с улыбкой и опять погладил ее по щеке. Лицо Туси по-прежнему было пылающим, жарким. Она протянула ему пустой бокал.
«Спасибо. Терпкое очень… Налейте теперь себе».
Вино толчками выплескивалось в бокал и темно краснело…
* * *
Ночь была краткой, почти незаметной. Стремительно начала разгораться заря, и ее розовое свечение просачивалось сквозь щели жалюзи, отражаясь на белой шелковой занавеске. Стекло было опущено, и свежий утренний ветер тревожил шелк. Проснувшись, Туся глядела на белую штору в розовых бликах, дышала легко полной грудью и, прижавшись спиной к стенке каюты, боялась пошевелиться.
Сергей Александрович еще спал.
8
Не без натуги Фелисата Григорьевна втолкала Автонома Панфилыча в спальную комнату и, повергнув его на кровать, склонилась над ним взъерошенной хищной птицей. Тяжело переводила она сбивчивое дыхание и смотрела на мужа лютыми, остановившимися глазами.
Пшенкин безропотно покорился, точно трусливый и виноватый ребенок перед лицом расстроенной матери.
— Не смей у меня больше к мальчишке и пальцем притрагиваться! — возвысила она голос. — Ты слышишь? До беды не дошло, так, час не ровен, дойдет! И чего это ты взялся себя нагишом перед людьми выставлять? Хватит уж, выставились! И пошто у нас с тобой стало выходить все навыворот? Что прежде-то крепко лежало в горсти, теперь вон выскальзывает, просыпается. Недопустимо, негоже…
Автоном Панфилыч скрипнул зубами на эти слова, ртом похватал воздух. Ему было не по себе и от правды сказанного Фелисатой Григорьевной, и от похмельной одури.
Фелисата Григорьевна выпрямилась испуганно.
— Худо тебе, Панфилыч? — заговорила она другим
уже, ласковым голосом. — Вижу, как ты нынче маешься. Побудь-ка, я квасу со льдом принесу…
Он привалился спиной к ковру, закрывавшему собой всю стену. Глаза его запали, веки сомкнулись, будто в лицо бил ослепительный свет. Голова стала клониться, сползать по ковру. Но он оттолкнулся от стенки, собрав в себе силы, и обхватил, сжал виски растопыренными пятернями… Стучала, вспучивалась в жилах под пальцами отравленная, хмельная кровь, во всей голове гудело, как будто под череп набились — роятся и ползают — мухи… Боль была адская, рассудок мутился… Но тут вернулась жена с полным ковшом студеного квасу. Руки ее дрожали, мелкие льдинки тоненько звенькали о края…
— Панфилыч, глони…
Пшенкин мотал головой, продолжая сжимать виски руками. От напряжения ногти его посинели…
— Да будет тебе! Не пугай, — сказала, волнуясь, жена. — Глони, легче станет. Не впервой у меня вот так помираешь. Не впервой мне отваживаться…
Фелисата Григорьевна тормошила его. Пшенкин отнял от висков руки, и теперь они безвольно
