Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции - Владимир Вениаминович Агеносов
Наступили сумерки. Из-за темной стены леса лениво выползла огромная желтая луна. Над рекой заклубился туман, повеяло вечерней свежестью, густо запахло сосной. Нежные очертания прибрежных кустов вырастали в фантастические фигуры, угрюмо застывшие над черной водой.
На душе стало как-то тоскливо и тревожно.
Два раза мы предлагали Казарину пристать к берегу и заночевать, но он упрямо отказывался: ему к утру надо было попасть в Усть-Цильму. Ехать же в темноте по каменистой таежной реке со скоростью пятидесяти километров в час становилось опасно: налететь с такой скоростью на подводный камень, значило – сломать себе шею.
Кирилл убавил газ. Я видел, как беспокойно поблескивали его глаза, полуоткрытые губы обнажали две светлые, крепко стиснутые полоски зубов. Пахомыч равнодушно поглаживал бороду и молчал. Казарин спал.
Все чаще и чаще глиссер подпрыгивал на порогах. Мотор ревел, однотонно и надоедливо. Благополучно миновав на малых оборотах Лосиный порог, мы выехали на широкое разводье, – впереди далеко расстилалась водная ширь. Лунная дорожка пересекала ее, дрожа на мелкой зыби. Кирилл дал полный газ. Но едва стремительно рванулся глиссер, как сильный толчок повалил нас со скамеек, лодка наклонилась на бок, черпнула бортом воду, круто повернулась и медленно поползла в сторону. Кирилл мгновенно выключил мотор, и лодка стала. На наше счастье мы налетели не на камень, а на край песчаной отмели, чуть покрытую водой.
Во весь рост быстро вскочил Казарин и, прикрывая испуг громкой матерщиной, заорал:
– Ты… сволочь… смотри куда едешь!
Должно быть, он больно ударился головой о борт: ладонью тер белую щетину на затылке. Молча выхватив багор из моих рук, он встал на палубный нос лодки, уперся багром в песчаную отмель и налег на него всею грудью. Кирилл другим багром отталкивал корму.
Шурша песком, глиссер медленно пошел назад. Казарин попытался выдернуть багор, но грунт крепко вцепился в крючковатый железный наконечник; ноги Казарина еще стояли на палубе, а тело повисло над водой.
– Не толкай корму! Обожди! – закричал он Кириллу, все еще не выпуская из рук багра.
– Бросай багор, начальник! – весело закричал Кирилл. – Бросай, говорю!.. Забава!
Но было уже поздно; лодка ушла из-под ног и грузное тело Казарина плашмя шлепнулось в воду, взметнув каскады брызг. Он быстро поднялся – вода не доходила ему даже до колен – и бегом, смешно выкидывая ноги, побежал к глиссеру. Не выдержав, мы с Кириллом откровенно рассмеялись. Пахомыч суетливо помог своему начальнику влезть в лодку.
Встав на дно лодки, Казарин взглянул на нас. Я как сейчас помню это страшное лицо под желтым светом луны. Жирные щеки дрожали, с волос, по лбу, по глубоким морщинам вокруг рта бежали струи воды. Выкатившиеся глаза остановились на Кирилле. Стало очень тихо.
– Кому – забава? Тебе забава? – еле слышно проговорил Казарин, медленно расстегивая правой рукой кабуру револьвера.
Одним махом он выхватил браунинг и прицелился. Кирилл растерянно улыбался своей милой улыбкой и теребил пуговицу на гимнастерке.
Сухо треснул выстрел, покатился по воде, охнул в тайге…
Кирилл порывисто тряхнул головой и без стона легко опрокинулся навзничь, зацепив рукой штурвал. Колесо метнулось вправо – влево, как бы отсчитывая последние секунды жизни, и застыло.
Казарин тяжело дышал, поглядывая на труп.
– Я говорил… я говорил ему… я ему говорил… Старик Пахомыч украдкой перекрестился. Глиссер тихо несло по течению.
«Чувствуешь ли ты, что ты есть заключенный»? – вспомнил я слова Казарина.
«Чувствую!..» – хотел крикнуть я, но бессильно опустился на скамейку перед трупом и сжал руками голову.
Луна тихо полоскалась в холодной воде, уносившей нас все дальше и дальше.
Звездное, звездное небо…
Марков Владимир Фёдорович
(1920–2013) – литературовед, поэт, переводчик
Родился в Петрограде. Отец расстрелян в 1937 году. Мать отправлена в ссылку. Окончил Ленинградский университет (1941).
В 1941 году добровольцем ушёл в ополчение, тяжело раненым попал в плен.
После войны оказался в лагерях Ди-Пи в Регенсбурге.
В 1949 году эмигрировал в США. Преподавал в школе военных переводчиков в Монтерее, где сблизился с Н. Моршеном. А 1957 году защитил в Калифорнийском университете Беркли докторскую диссертацию о поэмах В. Хлебникова и стал преподавать русскую литературу в университете Лос-Анжелоса. Занимался историей русского футуризма и имажинизма. Автор монографий «История русского футуризма» (1968) и «Русский имажинизм» (1980), комментариев к сочинениям К. Бальмонта; книги эссе «О свободе в поэзии» (1994) – первой опубликованной на родине.
Большую роль в художественном возмужании Маркова-поэта сыграл Г. Иванов. Его переписка с молодым писателем опубликована в книге: I. Odojevceva, G. Ivanov. Briefe an Vladimir Markov. 1955–1958.-Köln-Wien, 1994.
Стихи пишет с детства. Первый сборник «Стихи» (1947), разделенный на 2 части, включает в себя 44 стихотворения. Каждая часть открывается переводным стихотворением-эпиграфом. Первую часть предваряет «Осень (из Рильке)»:
Кто без жилья – уж поздно строить дом,
Кто одинок – тому им оставаться…
Задаваясь в стихотворении «Конец войны» вопросом, «потерял навек я родину / Иль ещё надеяться пока», автор больше склонен предполагать второе, нежели первое: «день завтрашний покрыт тягучей тиной». «Душа слепа, душа глуха: / Нет чувств, нет мыслей, нет желаний». Помнятся только «поезда, / Что мчат, стучат и завывают». «Наверно, кто-то очень неумелый / Играет упражненьем нашу жизнь», – высказывает догадку лирический герой. А потому сама жизнь то воспринимается как «цепь шальных, несвязанных изломов», то «в углу валяется, позабыли, знать, о ней». Даже в прекрасной Италии, которой посвящен целый цикл стихов, «те же тоска и война», «бьется в истерике всё, вьется, стремится, кричит». Нет у католиков русской «кротости нашей, умильности, ласки».
Это ощущение слегка смягчается в «Веронских картинах» и в стихотворении «Всё, что в жизни осталось нам»:
Собирать по дорогам цветы,
Тосковать по хорошим стихам,
Называть кого-нибудь «ты»…
Верить в покой, слышать пчел и полет планет
Так удастся сберечь хоть сны,
В остальном же и нужды нет.
Тон второй части сборника задает «Ночной час (из Брокмайера)». Финал этого стихотворения оптимистичен: лирический герой ждет, «чтоб поменялись / явь с мечтою» Он уверен, что вместе с ветром «Бог придет сейчас».
Теперь и у автора книги нет столь безнадежного состояния. Баварские горы напоминают ему кавказские вершины. Сон навевает мысль о счастье. В стихотворении «Когда вся земля, как большой балаган…» поэт предстает наслаждающимся жизнью веселым
