Богова делянка - Луис Бромфилд
В шестнадцать лет Джонни, еще витавший в облаках отрочества, представлял собой странную помесь из всех них, живших до него. Он любил землю, подобно Полковнику и старому Джеми, и в то же время в нем жило неодолимое беспокойство, всю жизнь терзавшее Старика. Была в нем упрямая воля старого Джеми, но большой, чуть расхлябанный рот говорил о том, что и от Йорга Ван Эссена он кое-что унаследовал, и от чувственной неистовой Марианны. Уживалась с этим и неприятная холодность и отрешенность от жизни, парализовавшие в свое время сына Марианны, Старика. Вдобавок ко всему он имел громадный запас неукротимой энергии и, как бы ни уставал от внутренних бурь, никогда не знал умиротворения, которое нисходит на обессилевших; и всегда в нем бродила могущественная, как будто даже злобная сила, которая наперекор всему гонит человека вперед и толкает его на борьбу, даже когда он устал от борьбы. Эта же сила жила в старом Джеми — сила, которая не дает человеку остановиться, которая не дает перевести дух никому из своих вассалов — разве только во сне. Такой дар — одновременно проклятие и благословение. Подгоняемый такой силой человек никогда не может освободиться от страшной мысли, что короток отпущенный ему срок — по меньшей мере лет на триста.
И в то же время Джонни со всеми чертами своего характера и особенностями был порождением мира, в котором родился и вырос, мира, который менялся с такой быстротой, что на протяжении одной человеческой жизни прошел четыре стадии цивилизации, на что в других странах потребовались столетия, то есть успел созреть, загнить и перейти в иное качество. Старый Джеми, например, видел еще пасторальную жизнь в почти не тронутой цивилизацией глуши и пришедшую ей на смену мощную земледельческую демократию; на его же веку фермерство оскудело и отступило перед новой автократией бизнесменов и промышленников. Мир, в который угодил Джонни, мог кого угодно сбить с панталыку, тем более мальчика, унаследовавшего от предков большой запас энергии и неугомонность. В этом мире ничто не успевало стареть, потому что всему наступали на пятки перемены и прогресс. Для старых домов, старых традиций, старого образа мыслей не оставалось места. Можно было отчаянно цепляться за старое, но в этом случае вы оказывались безнадежно отставшим, покинутым, раздавленным колесами нового. И все же, несмотря на всю эту путаницу и перемены, Джонни сознавал, не отдавая себе в том ясного отчета, что принадлежит он к семье, сумевшей противопоставить вихрю перемен свои твердые традиции и уклад жизни — только эти традиции и уклад, как он впоследствии выяснит, устарели почище самой Фермы и «Замка Трефьюзиса», и все попытки перенести их в Новую Эру были напрасны и неуместны. Попытаться-то было можно, да только попытки кончались одними лишь огорчениями, как это случилось со старым Джеми.
В шестнадцать лет Джонни еще не понимал, почему на него иногда нападает застенчивость, обидчивость, а временами даже злость. Он не понимал, почему, не имея, казалось бы, ничего общего с хмурыми жителями Слободки — людьми иной крови, иных понятий, иных традиций, говорящих на чужом языке, — он испытывал к ним воинствующую симпатию, а его чувства к усадьбе Шермана и к людям, жившим по соседству с ней в домах с зубчатыми стенами и башенками, временами граничили с ненавистью. Это было просто необъяснимо и нехорошо, ведь внешне, по крайней мере, обитатели безобразных домов с венецианскими окнами были свои — люди, с которыми он встречался, в чьих домах бывал. И все же он никогда не мог полностью отделаться от чувства раздражения и презрения, порожденного, возможно, преследовавшим его семью неуспехом в денежных делах. Быть может, именно оттого, что его жизнь и жизнь этих людей соприкасалась слишком близко, он подчас думал, что они ему более чужие, чем насупленные обитатели скученной Слободки. Уже тогда, еще до того, как он начал задумываться над этим, общество состоятельных людей вызывало у него неприязнь, потому что люди эти, как он смутно сознавал, предали нечто прекрасное и погубили то, что теперь уже не скоро вернется. И совершили они это ради денег. А может, он вовсе и не думал о них. Не исключено, что он просто бессознательно впитал молчаливое отвращение, которое питал к ним Старик, и злобную неприязнь, которую, не стесняясь, выказывал им старый Джеми. И еще, наверное, сыграли тут свою роль поражение отца, не пожелавшего дуть с ними в одну дуду, и недоуменная ярость матери перед чем-то, чего понять она была не в состоянии. Обитатели Слободки, по общему мнению, были чуждым, враждебным элементом; пусть так, но ведь они же и были чужеземцами, державшимися в стороне и безразличными ко всему. Они не были изменниками в своем стане.
К тому времени, как Уиллингдоны расстались с серым домом, Джонни уже понял, что Город перестал быть ему родным, давно уже не родной ему, и, что бы ни случилось, он никогда не вернется в него и не станет жить его жизнью. Может, он поселится где-нибудь в Абиссинии или в Тимбукту, только в Город или в какое-нибудь другое подобное место не вернется никогда; но в его жилах текла как-никак кровь Полковника и Эльвиры, старого Джеми и Элин Уиллингдон, он не мог жить без мечты, и потому его мечтой стала Ферма. Ему представлялось, что сам он и старый Джеми, отец с матерью и брат, изгнанные, нашли прибежище на Ферме — последнем оплоте мира, фактически прекратившего свое существование.
Сломав стену, не пускавшую свет в темную комнату, они обнаружили в шкафах и на полках остатки коллекции Полковника. Нашлось три наконечника для стрел, которые были хорошо спрятаны и не попали внукам в руки, два гербария с почерневшими от времени цветами и листьями, собранными давным-давно, когда вокруг стояли леса; лежали на полке и два кожаных переплета, в которые было вложено несколько листков грубой коричневатой бумаги, исписанных рукой Полковника. Джонни не знал прежде о существовании этих дневников — в их семье в отношении передачи традиций полагались больше на
