Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции - Владимир Вениаминович Агеносов

Он словно бредит на пергаменте старом,

Глухой зарницей неизбежной грозы.

Сгусток времен. И в страшном Версале

Последнего бала не осела пыльца.

Там бродит призрак. Старый сумрак – зеркален,

Двух зеркал отраженья там живут без конца.

Летний вокзал чумного Парижа —

Стеклянный купол и военный перрон.

Горек Париж и так бесцельно недвижен,

И пишет полдень темно-синим пером.

Грозен Париж. В нем привкус железа,

Уходит голубь в слуховые пазы —

Пока Париж ковал Марсельезу,

Кусалось солнце в ожиданье грозы.

Голубь летит на карловы стогна,

В булыжник дикий, в перелив вековой.

Как он богат, это склеп церковный

И старый голубь над моей головой.

Вот он опять. Он так неотступен,

В нем словно бродит голос гневных капелл.

Мы снова ходим по граненым уступам,

Боясь расслышать, что нам голос пропел.

И Аахен спит. И Шартр недописан,

И дремлет замком синеватый Блуа,

И тополь бродит. Он – собрат кипарису.

И блещет Луара, как виденье, бела.

«И воду в тазу зарумянив…»

И воду в тазу зарумянив,

И в комнате чувствуя власть,

Заря подает умыванье,

Прищурясь и тихо смеясь.

И празднику света поверив,

Водой откупившись от сна,

В светящийся иней деревьев

Я сверху гляжу из окна.

Всех кровель морозные грани

Румяным крылом охватив,

На всех колокольнях играя,

Заря подбирает мотив.

На мерзлом стекле шевелится

Кристаллов орнамент простой,

И книга раскроет страницу,

И рукопись ляжет на стол.

И в мыслях – алмазная резкость,

И крыш синеватый излом.

А вьюги Святого Сильвестра

С полночи звенят за стеклом.

1983

Бесприютность

Клекотом Ливии и Палестин,

Опасной игрой и вызовом —

Мир кажется клочьями ярких картин

За плоским стеклом телевизора.

Во всех концах фитили чадят.

А истина с грязью спутана —

Мир кажется скопищем формул и дат

В зеленом сиянье компьютера.

Мир – словно сплющен. Его ведут

Законы числа и случая,

А мы бесцветны, как плоть медуз,

А мы, как вода, текучи.

А мы бесприютней цветного клочка,

Пылинкой на стыке лезвий

Мы длимся. Но в чистой влаге зрачка

Мы носим разум созвездий.

Ратисбона

Регенсбург – Ратисбона, сияющий колокол, вечер

И романская свежесть тенистого камня колонн —

На гладком полу – светотень золотистых насечек —

Солнце готику чтит и плавно течет под уклон.

Камень пахнет вином. Дремуч этот камень заката —

Церковная служба, римляне, григорианский хорал.

Капителью резной, с цветком зари розоватой

Ратисбона ответит смолкающим колоколам.

В тень готической арки, в пролет амбразуры оконной

Заплывает закат перед тем, как в ночи потонуть.

Чистым звуком веков над рекой сквозит Ратисбона,

Темным камнем прикрыв свою негасимую суть.

Бросок

От одной даты

До другой даты,

Старик, помешавшийся на нуле,

Я сам себе —

ненужный придаток,

Нелепо волочащийся по земле.

А мне нужен

зоркий сокол —

Упругий бросок вперед,

А мне нужен

помысл высокий,

Который

не умрет.

1997

Касим (Альтаментов) Андрей Иванович

(1891–1956) – поэт, критик

Вырос на Волге в семье лоцмана. Учился на филфаке Казанского университета, который не закончил в связи с революционными событиями 1917–1918 гг. Позднее получил диплом инженера-текстильщика, работал в Москве. Летом 1941 был призван в армию, в 1942 попал к немцам в плен. Испытал ужасы лагеря военнопленных. После окончания войны оказался в лагере перемещенных лиц Шлесгейм, где познакомился с Л. Ржевским, Е. Елагиным и О. Анстей, Вяч. Завалишиным, С. Бонгартом.

В 1948-49 гг. входил в редакцию калмыцкого еженедельного журнала «Обозрение», где сам печатался под псевдонимом Уралов и публиковал своих друзей-коллег (кроме уже названных, Н. Моршена, И. Бушман, Ю. Трубецкого, А. Шишкову) и отзывы-рецензии на книги писателей послевоенной эмиграции. В частности, он одним из первых высоко оценил талант Ивана Елагина.

В 1951 эмигрировал в США. Работал в Нью-Йорке на спичечной фабрике.

Стихи писал еще в советский период жизни, но публиковать начал только после 1945 года на Западе. Десять его стихотворений вошли в первый коллективный сборник 1947 «Стихи» (Мюнхен). Печатался в журналах «Грани», «Литературный современник», литературных антологиях: «На Западе» и «Берега». Авторских сборников не имел.

С ранних стихов и до поздних поэт стремился восстановить воспоминания «с самим собою встреч», «припомнить что-то» дорогое из скромного быта своей семьи («за столом спокойная семья», самовар, пожелтевшая клеенка, «темный чай в узорчатом стакане, / Белый хлеб и золотистый мед»; «и дружелюбен книжный шкаф»); сочельник с «добрым священником», исполняющим требы.

Другое дело, что со временем менялся настрой лирического героя А. Касима. В стихах первых послевоенных лет воспоминания ассоциируются с «бредом коротким», а в реальности «все выцвело», у героя «обессиленная душа». «Я лишний здесь, под кровлей неродной, / И зябко мне – восклицает поэт в более позднем стихотворении, и лишь возлюбленная, – «всегда со мной, / И тучи бед проходят стороной». В конце жизни стихи обретают ностальгический и даже философский характер. Если в стихотворении 1947 года желание вспоминать «лишь радости одни – / Огни далекие», не только застилаются «холодною поземкой», но и названы «Мечтаниями», а в действительности «жизнь отяжелела… / Но и она давно уж не моя…», то постаревший поэт видит во всем «Господень след»; приказывает душе «пестовать томленье, имена / С влюбленностью, почти сентиментальной» («За древней церковью – кладбищенская немочь») и «в час унылый и в час веселый» не может позабыть родину («Верю»).

Публикации

Половодье //Лит. совр. 1951. № 2.

Стихи // Стихи. – Мюнхен, 1947.

Стихи //Грани. 1954. № 23.

Стихотворения //Грани. 1953. № 18.

Разлука

За дрожащей оконной рамой

Старая сумрачность дней.

Каждый год он все тот же самый

Гипнотический шорох ветвей.

И опять ускользает кривою

Птиц каких-то на юг перелет,

И в последний раз