Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции - Владимир Вениаминович Агеносов

По Европе в мазурке прошла.

Вечно в странствии с места на место,

Целовала аббату кольцо,

Пела мессу, страницу Де Местра,

Как вуаль, опустив на лицо.

Инге Свенсон

Краска зари и огонь светофора,

Черные мачты далеких столбов.

Краткой любви телеграфная скорость,

Плечи и волосы, руки и лоб.

Ты подошла, опустив подбородок,

Линию шеи слегка наклоня,

Ты улыбалась, и пела природа

В розовых рельсах по степи звеня.

Ты по закату прошла силуэтом,

Не оглянувшись, прошла на перрон,

И по ресницам горячее лето

Чуть повело золотистым пером.

Рельсы и шпалы гремели: опомнись!

Дальние горы стояли в глазах,

А горизонт бесприютно-огромный

В стеклах качался и выл в тормозах.

Как ты беспечна. Как вскинуты брови,

Как безотчетно свеченье волос —

Острой любви телеграфная повесть

Мечется в гуле чугунных колес.

Уксусный флакон

На приборах были монограммы,

Дверцы шкафа разлетались врозь,

Был хрусталь на полках многогранный,

Чистый, звонкий, ясный, как мороз.

Были рюмки, кувшины, графины,

Винные бокалы с холодком,

Был цветного хрусталя старинный

Узкогорлый уксусный флакон.

В памяти поблескивает кротко,

Проступает в первозданной мгле

Радуга его граненой пробки

В перекличке с лампой на столе.

В этом старом уксусном флаконе,

В капельке прокисшего вина

Краски я разглядывал, знакомясь

С миром, окружающим меня.

Был фарфор саксонский – на тарелках

Золотые бабочки, жучки;

По краям листва сплеталась крепко,

Гроздья винограда заключив.

Открывающаяся реальность

В чистый мир орнаментов звала —

Так слагались и определялись

Чувства, мысли, склонности, слова.

Целый мир на память сохранило

Красное прокисшее вино,

Детский мир, где всё неповторимо,

Потому что не повторено.

Подарил чашку

Войдешь, как лето, легкая, как липа,

Переступая, подойдешь к столу,

Навстречу чашка просияет ликом,

И солнечную переймет стрелу.

И будет в ветре отворенных окон

Дымиться кофе. Будут облака

Скользить по веткам – белые, как хлопок

И будут влажны лепестки цветка.

Ты будешь пить, как эльфы в чащах пили

Как пчелы тянут солнечный раствор,

Ты будешь пить из бабочкиных крыльев,

Прозрачно нанесенных на фарфор.

Другой Нью-Йорк

Пусть они пишут многоэтажность,

Перекрестки больших дорог,

А я пишу Нью-Йорк экипажей,

Нью-Йорк воздушных шаров.

Вот он шагает крупным шагом,

Так, как шагают короли,

Зеленый Нью-Йорк конских каштанов,

Статуй в тонкой пыли.

В разрезе прищуренного глаза

Светотень хороша и легка,

Флагами веющая Плаза

Возле каменного виска.

Голубя серенькое сальто,

Наскучив верхом, падает вниз,

А я пишу овес на асфальте

И солнце пролеточных спиц.

А я пишу золотистый день,

Когда листва палитры пестрее,

Да светлые капли летних дождей

На стеклах фриковской галереи.

Весна

Весна,

собвейный ветер и ездок,

Скольженье лифтов, лестничные спуски

И на губах – хрустальный холодок

Музея Современного Искусства.

Вот так бы оскульптурить и заснять,

Заставить жить в стекле четверостишья

Сережками облепленный асфальт

И голубей, срывающихся с крыши.

Пусть теплое дыханье эстакад

Проносится над зеленью эскизной,

Пусть сквозь листву заглядывает в сад

Серебряный висок сюрреализма.

Сирень

Лиловый шторм, лиловый дождь сирени

Обваливался в глиняный кувшин.

Сирень стояла в кувшине по пояс,

И было так: шли облака, и поезд

Бежал по рельсам. Паровозный дым

Казался сизым облаком тугим.

Он бился вдоль полотен, и вершил

Свое движенье май неукротимый,

Железный май сиреневой плотиной,

Казалось, на заборы нависал.

Провинция? Поездка? Курск? Вокзал?

Сиреневая гроздь неустрашима,

Она плывет, наполнив города,

Скуластым бликом на лице кувшина,

Она цветет, бессмертием горда.

Сирень нова. Цветет без повторений,

Цепляется за нити проводов,

И снова так: весна, аврал сирени,

Овраг сирени в кувшине с водой.

И в комнатах, как май, неукротима,

Цветет навек, цветет врагам на страх,

Смотри: она полнеба охватила

У памяти на солнечных холстах.

Что этой дикой горечи острее?

Голубь воркует

Мы ходим вновь на уровне кровель

И жесткий камень нас, как прежде, когтит.

Приходит мысль, что даже Бетховен

Законов ритма до конца не постиг.

И голос плит, и шепот соборов,

И гул орудий, и негаданный дождь —

Такие ритмы знают, которым

Ни нот не сыщешь, ни имен не найдешь.

Поблек квартал в отгулах органа,

Сместилось время с первобытных осей,

И улиц этих холодна многогранность,

И дремучих гостиниц будто призрачна сень.

Голубь гудит – он словно томится,

Заря блеснула в приоткрытом окне,

Дремлет стена, смежая бойницы

И видит камень эти строфы во сне.

Собор тяжел, словно рыцарь в латах,

Он в камень врезан и стихиям знаком,

Его хранит булыжник пернатый

И винный погреб обдает холодком.

Синий Блуа и Святой Людовик —

Удел мальчишек, баснословие дат —

Но ты поставлен эту глушь славословить

И этот камень, что крылами объят.

А гроб – когтист. Есть черти с рогами,

Барокко бредит о загробной судьбе.

Король мог жить. Ему предлагали,

Но смертный жребий он оставил себе.

Все во гробах. И этих надгробий

Холодный мрамор – словно смерть у виска.

А мы – бессмертны. И наших подобий

Не может крипта удержать на века.

Живая жизнь и живая память

В веках безгласны и непрочны в веках,

Но ваша судьба и надгробный камень

В нас прозябает, словно семя, упав.

Граненый спуск. И берег Луары,