Богова делянка - Луис Бромфилд
«Десятицентовая конюшня Уилмеринга» находилась в квартале от здания суда, почти в центре города. Это огромное деревянное строение, воздвигнутое вскоре после окончания гражданской войны, устояло и после того, как все остальные его сверстники были давно снесены. Зимой и в непогоду, когда нельзя было оставлять упряжки под открытым небом на площади, фермеры ехали к Уилмерингу, где за десять центов можно было поставить лошадей в стойло на весь день. Конюшня была построена из огромных бревен и имела четыре этажа, соединявшихся между собой широкими крутыми взвозами — по этим взвозам можно было заехать, не распрягая лошадей, на самый верх. По субботам и в базарные дни, если погода была плохая, конюшня забивалась до отказа, а в большой комнате у входа всегда толклись фермеры, обсуждая урожай, политические дела и цены на зерно. Отец Джонни постоянно наведывался туда, когда представлял по должности интересы фермеров в управлении Округа.
И еще был огромный конюшенный двор, называвшийся «Гримсез», где два раза в месяц происходили конные торги, на которые съезжались барышники и фермеры из соседних округов. В большом помещении с засыпанным дубовыми опилками полом и с высокой крышей двигалась нескончаемая процессия жеребцов, кобыл и меринов, першеронов, клайдсдэйлей и морганов, вьючных лошадей и беговых — все они вставали на дыбы, ржали и нервно, как на пружинах, переступали с ноги на ногу, а Джо Бэрнс, аукционист, тощий человек с громовым голосом, вылитый дядя Сэм, стоял на специальном помосте и приглашал покупателей предлагать свои цены. Отец Джонни неизменно присутствовал на этих торгах, следил за ними и надеялся на удачную покупку, иногда тут же продавались и его собственные лошади, откормленные, гладкие и по всем признакам здоровые после нескольких месяцев на Ферме. В конце сарая находился прилавок, где можно было купить сосиски, бутерброд с ветчиной, печеных бобов и выпить пива или кофе, и, если отец боялся упустить выгодную сделку, они с Джонни ели тут же, но чаще шли за два квартала в «Крессент Хауз» и завтракали там, сидя на высоких табуретах у прилавка.
«Крессент Хауз» — один из памятников прошлого — был построен в дни, когда все окрестности заполонили ирландцы, приехавшие прокладывать железные дороги через богатый Средний Запад; строилась гостиница на скорую руку — громадный квадратный ящик без малейших потуг на красоту и изящество. Поскольку стояла она на пересечении двух железных дорог — Пенсильванской и Эрийской — и под ее окнами непрестанно маневрировали паровозы, на нее периодически накладывали новый слой красновато-коричневой краски. На стенах с подобной окраской не так видна оседающая сажа. Небольшой клочок земли перед входом порос чахлой травой, тут же торчало несколько кустиков, полузадохшихся от постоянного дыма, а из больших окон ресторана открывался вид на «Замок Трефьюзиса», стоявший на холме повыше Слободки. В комнатах наверху по-прежнему останавливались кочегары, машинисты и кондукторы, сменявшиеся здесь с поезда, однако теперь тут уже не было дикого пьянства, картежа, а то и стрельбы придававших колорит заведению в былые дни. Тут была лучшая в Городе кухня и находились любители поесть, которым не лень было тащиться в Слободку, лишь бы пообедать в «Крессент Хаузе». Гостиница принадлежала миссис Стен — толстой степенной женщине, которая когда-то, во времена ирландского нашествия, работала здесь официанткой, а когда ирландцы схлынули, оказалась благодаря своим кулинарным талантам ее владелицей. В Джоннином детстве миссис Стен уже была богатой, импозантной старухой, которая жила в прекрасном кирпичном доме с венецианскими окнами в самой фешенебельной части Мэйпл-авеню. Она никого не принимала в своем великолепном доме и никогда никуда не ездила, за исключением «Крессент Хауза», который посещала ежедневно, дабы убедиться, что кухня остается там на должной высоте. Посещения «Крессент Хауза» всегда бывали для Джонни праздником, потому что отец позволял ему есть вещи, которые обычно детям не дают: огромные куски торта — специальность миссис Стен — и ее знаменитого лимонного пирога. В этой закусочной можно было получить такие блюда, как рагу из устриц и цыплят, зажаренных так, как не снилось и парижским гурманам.
Не меньше, чем еда, привлекали Джонни и люди, с которыми приходилось сталкиваться там. Ни солдаты, ни полицейские никогда для него интереса не представляли, потому что в солдаты у них в Городе шли обычно «паршивые овцы» или же юноши глупые и никчемные; не мог разжечь ваше воображение и полицейский, поскольку всех их вы знали по имени. Настоящими героями детства Джонни были машинисты и кочегары, которые водили огромные паровозы Эрийской, Пенсильванской и Огайо-Балтиморской железных дорог, следовавшие через Город в Нью-Йорк. Джонни считал, что ничего красивее паровозов на свете нет, его пленяли не только их мощь и красота линий: эти машины могли увезти его из Города в мир, и этого было достаточно, чтобы часами не отрывать от них глаз. Он знал все модели паровозов, начиная с медлительных старых паровичков и кончая великолепными «моголами», которые тянули эрийские товарняки вверх по пологому склону высокой горы, и быстроходными локомотивами с высокими колесами, таскавшими восемьсот тридцать седьмой номер — единственный поезд, проскакивавший Город без остановки на пути из Чикаго в Нью-Йорк.
Когда он подрос настолько, что его стали пускать на улицу одного, он почти каждую субботу шел под вечер в парк Пенсильванской железной дороги, где паровозы заводили в депо на осмотр и ремонт. Он никогда не говорил ни отцу, ни матери, что идет в депо, так как знал, что ему это непременно запретят. Много раз сторожа прогоняли его из парка, но он неизменно возвращался, пока наконец не свел знакомство с железнодорожными полицейскими и рабочими железнодорожных мастерских и те перестали возражать против его присутствия. Мне кажется, их забавляла одержимость Джонни, а затем мало-помалу они привыкли к нему и стали считать своим. Они делились с ним принесенными из дома завтраками, и в первый раз честь, оказанная таким угощением, настолько потрясла Джонни, что его потом долго рвало; в общем скоро ему стали позволять лазить везде где заблагорассудится, и он расхаживал по всему парку, пролезая, когда надо, под составами. Ничего с ним никогда не случалось, и счастье его не имело пределов. Он
