Сказание о Доме Вольфингов - Уильям Моррис
Слово реченное скажешь, и кров их оставишь ты.
Внемлите же знаку, о Волки, который не зрели давно.
В руке моей древко битвы, четырежды пронзено.
Оба конца окрасил алой крови поток,
Пламя обуглило ясень, в крови и железо, и рог.
Стреле сопутствует слово, его да услышит всяк:
К битве Вольфингов кличет старый походный знак.
Пускай же к восходу солнца, оставив неконченым труд,
Люд Марки на битву выходит, рога боевые зовут.
Три дня отдано на сборы, и каждый, кто встанет в ряд,
Пускай ведет за собою повозки, коней и говяд.
Далек будет путь, и великий на Марку восстал народ,
Живущий в чужих нам землях, у брега неведомых вод.
Волошское[1] их слово, непонятна грабителей речь,
Жители городские подняли на нас меч.
После этого на минуту он воздел к небу боевую стрелу – расщепленную, обожженную и окровавленную – и поворотившись с нею во все стороны, бросился без всяких помех к открытой двери. Вестник уже исчез за нею, но всем казалось, что грозный знак еще висит над головами живых людей и воинов, вытканных на коврах – столь пристально все глядели на него. Причин для сомнений не могло быть, и Тиодольф сказал:
Да изыдем, о Дети Волка, и да раздастся глас
Кости морского зверя – таков обычай у нас.
Воины видели признак, услышали слово войны,
Пастбище и поле отныне в руках жены.
На луг и надел не ступит более мужа нога,
Грузите в телеги припасы, и выступим на врага!
Чередой хлынули Вольфинги из чертога, в котором не осталось никого, кроме прекрасной Холсан, сидевшей под лампой, чье имя она носила. Остальные отправились вверх – на маковку склона, где людские руки прибавили холму высоты. Там Тиодольф остановился, взял в руки рог, повернулся лицом к устью Чернавы-реки, приложил его к губам и дунул, и дунул второй раз, а потом и третий. Ревом своим Походный Рог Вольфингов вспорол ночную тишину, так что трубный голос услышал вождь Бимингов, собиравшихся в своем чертоге, а услышав, приказал всем своим готовиться к встрече с гонцом, который скоро должен был появиться. Но когда утихли последние отголоски, молвил Тиодольф:
Вы слышали, Дети Волка, что рек расщепленный клен —
О крови, о яром пламени, о смерти глаголил он.
Воинов со стадами ждет далекий и славный путь.
И все же к этому дому мы вернемся когда-нибудь
Со всем, что захватим с боя,
И для тех, кому выпадет жить,
Стоять Крову Вольфингов, и полю свой плод приносить.
Будет недолгим прощанье, и Холсан остается здесь,
Где святые могилы предков, где издавна Волчья Весь.
Будет и возвращенье, будет победный пир,
Но сейчас выступаем, ибо кончился мир.
Рожденный свободным и трэлом возьмет и копье, и щит.
Всем от двадцати до шестидесяти выступить надлежит.
Сбор назначен на поле Тинга – едва рассеется мрак.
Выходим прямо с рассветом. Да будет так!
Закончив свое слово, он сошел с холма и вернулся в чертог, а среди людей начались многие разговоры; одни из воинов были готовы к походу, другие – их оказалось больше – не совсем, и посему многие направились за оружием и конями, прочие же тем временем вошли в дом.
Ночь давно пала, но до рассвета обещала быть светлой, потому что уже встала луна. Многие из конопасов, покончив с делами, уже гнали назад по тропам коней – ржавших, лягавшихся, кусавшихся, заигрывавших друг с другом, не обращая внимания на жито, стоявшее вокруг дороги.
В хижинах трэлов уже загорелись огни, еще светлей было в кузнях, откуда уже доносился стук молотов о наковальни, ибо мужи занялись собственными доспехами.
Однако же главные среди мужей и жен накануне расставания пребывали в чертоге; трэлы принесли кувшины с медом, юные девы наполняли и разносили рога, а воины ели, пили и веселились. Время от времени, закончив с делами, в чертог входил кто-нибудь из воинов и присоединялся к тем, кого любил сам, и кем был любим. Во всем длинном доме люди разговаривали или пели под звуки арфы. Высоко поднявшаяся луна заглянула в окна… пирующие смеялись и вспоминали славные боевые деяния прежних лет. Наконец понемногу Вольфингами начала овладевать усталость, люди улеглись спать, и в чертоге воцарилась тишина.
Глава III
Тиодольф беседует с Солнцем Лесным
Только Тиодольф, погрузившийся в глубокую думу, еще сидел какое-то время под Солнцем Чертога, однако наконец шевельнулся и он… Лязгнул меч, падая с колен. Тут, подняв взор, он оглядел чертог, но никто из мужей даже не шелохнулся. Посему Тиодольф встал, поправил на себе одежду и направился к двери с видом человека, имеющего важное дело.
Лунный свет потоком ложился на траву, опускалась роса в самый хладный час ночи, сладко пахло землей. Поселок уснул, и все живое умолкло, – только на далекой поляне мычала потерявшая теленка корова, да белая сова облетела конек крыши чертога, и безумный хохот ее казался насмешкой над недавним весельем.
Тиодольф направился к лесу; за редкими орешинами начинались густые заросли буков, их гладкие серебристо-серые стволы жались друг к другу высоким частоколом. Вождь шел дальше и дальше, ступая уверенно, словно по знакомой тропе, хотя таковой не было здесь… Наконец плотная кровля буковых ветвей укрыла его; впрочем, невзирая на тьму, оказавшись там, всякий ощутил бы над своей головой этот зеленый полог. Углубляясь во мрак, он шел и шел дальше; наконец впереди что-то блеснуло, и отсвет этот превратился в небольшую поляну посреди леса; здесь вновь появилась трава, впрочем, невысокая, потому что ей не хватало света, – столь рослыми и частыми были вокруг деревья. Небеса над прогалиной освещала уже не одна только луна; впрочем, трудно было судить, являет ли эта заря память о вечере или она – предвестие утра, поскольку между верхушками деревьев выглядывал лишь крохотный кусочек неба.
Однако же, ступая по усыпанной буковыми скорлупками почве, Тиодольф не замечал ни небес, ни деревьев… глаза его смотрели прямо вперед – на середину лужайки. И чему удивляться? Ведь там на каменном кресле восседала женщина неизмеримой красоты… посеребренные лунным светом волосы ее, рассыпавшиеся по серому камню, казались готовым к прикосновению серпа ячменным полем в августовскую
