Коко и Игорь - Крис Гринхол
Екатерина пользуется моментом:
— Игорь, ты влюблен в нее?
Его губы хотят найти формулировку. Язык тщетно подыскивает верные слова. У него ничего не выходит, и он отводит взгляд. Она, отвергнутая, отталкивает его.
Мольба в ее глазах сменяется злобой и болью. Все недовольство жизнью усиливается и концентрируется в этом моменте. Каждая маленькая пытка, которую она пережила во время совместных трапез, каждое касание колен Игоря к коленям Коко, каждый мучительный укол от их улыбок преобразовываются в смесь боли и унижения и отражаются на ее лице.
— Ты мне отвратителен.
— Извини, — невпопад отвечает Игорь.
Вся энергия, которую Екатерина тратила на то, чтобы успокоиться, теперь превращается в горечь.
— Что ты прикидываешься? И почему ты обращаешься со мной так, будто я идиотка?
На сей раз, прежде чем ответить, Игорь думает.
— Это не потому, что я тебя не люблю.
— Не пытайся оправдываться, Игорь, пожалуйста.
— Ты же все-таки моя жена.
— Какие привилегии мне это дает!
— Екатерина… попытайся понять…
— Я слишком хорошо все понимаю.
— Я старался не причинить тебе боли.
— И я должна быть тебе за это благодарной?
— Ну что на это сказать?
— Ты можешь попросить прощения.
— Прости, — говорит Игорь. Но на самом деле это ничего не значит.
— Ты не вел бы себя так, если бы здесь была твоя мать! — бросает Екатерина. — Тебе очень удобно, что она сидит в России.
Игорь, выпрямившись, неподвижно сидит на кровати, его укололо это замечание. Разумеется, Екатерина права. Адюльтер и изгнание — все это взаимосвязано. Отгоняя от себя подобные мысли, он всего лишь руководствовался обычными житейскими запретами. Нельзя позволить себе самого естественного поведения. Строгий надзиратель, мать, всегда взывала к его совести. Он, конечно, не желал ей болезней, но смутно ощущал некое освобождение с тех пор, как они оказались вдалеке друг от друга.
Игорь понимает, что Екатерина права. Он трус. Хотя так ли неизбежна эта сцена — настолько же неприятная, насколько и необходимая? Так не может продолжаться. С одной стороны, ему хочется во всем признаться, с другой — все скрыть. Он хочет рассказать правду. Однако как сказать жене, что ты ее не любишь? Неправильно было бы оставаться с ней лишь из жалости. Все это тянется, чтобы пытаться восстановить и удержать, хотя в конечном счете станет еще хуже.
— Я полагаю, ты спишь с ней.
Игорь больше не может врать. Он смотрит в сторону. Его молчание подтверждает слова Екатерины.
— Часто?
— Какое это имеет значение? — Побуждение во всем открыться исчезло.
— Мне хотелось бы знать.
Потеряв терпение, он огрызается:
— Екатерина, я не считал!
Екатерина широко раскрывает глаза — не столько от гнева, сколько от того, что не может поверить: она оказалась в ловушке. Стены комнаты плывут перед ее глазами.
Для Игоря значительность всей его жизни с Екатериной ускользает при сравнении с его теперешней жизнью с Коко. Он ощущает внутри себя какое-то трение, какую-то вибрацию. В этот момент он себе отвратителен. Пытаясь защититься, он чувствует в себе что-то безжалостное, даже жестокое.
— Я думал, ты только обрадуешься, — бросает он жене.
— Что? Ты в своем уме?
— Ну, ты же терпеть не можешь заниматься любовью.
Екатерина медленно, яростно покачивает головой.
— Неправда!
— Что ты говоришь? Ты же всегда восставала против этого!
— Неправда, неправда!
— А у меня другое впечатление.
— По-твоему, Коко делает мне одолжение?
— Екатерина, у меня есть в этом потребность.
— И у меня есть. Огромная потребность.
— Что ж, вероятно, дело в том, что мы не удовлетворяем друг друга… — Игорю ненавистны его слова, но он так чувствует. Он загнан в угол и не видит другого выхода.
— Не могу поверить, что ты можешь быть настолько бессердечным. Такая жестокость необъяснима. — У Екатерины высоко вздымается грудь, надуваются жилы на шее. Она изо Всех сил старается не заплакать. Жизнь подошла к горестному финалу — вот, что проносится в ее сознании.
— Я поддерживала тебя, терпела твое дурное настроение, родила тебе детей… — Она отворачивается, натягивает на себя одеяло, ее душат рыдания.
До сих пор Екатерина была согласна с тем, что Игорь проводит долгие часы за фортепиано, что она целыми днями не видит его. Была терпима к его злости и к его гордости, к его надменности. Но прежде ей никогда не рассказывали об его адюльтерах. Она чувствует себя уничтоженной. Ей трудно все это выдержать.
— Я здесь задыхаюсь, — всхлипывает она.
По стене быстро пробегают тени от колышащихся листьев. Кажется, что все предметы в комнате — в заговоре. У лилий торчат ядовитые жала. В раковине спрятаны тайные уши. Занавески существуют для того, чтобы все от нее скрывать. Екатерина вцепилась в одеяло. В ней назревает взрыв. Изнутри поднимается могучая волна жестокости, лицо превращается в гримасу.
— Ты — ублюдок! — в припадке удушья шипит Екатерина. — А она — проститутка!
На нее накатывает первобытная стихия. Она хотела бы дать Игорю пощечину, вцепиться ему в волосы и выдернуть их, пнуть его ногой. Но порыв длится всего секунду. Жестокость — не в ее стиле. В ней нет никакой дикости. Она слишком сильно связана приличиями, слишком сдержанна. В ней существует слишком толстый пласт благовоспитанности, и она себя за это проклинает. Минуту назад она залепила бы ему пощечину — и, возможно, от этого ей стало бы лучше. Он, быть может, стал бы ее больше уважать. Но грубые инстинкты мгновенно испарились — а с ними и остатки сил.
— Екатерина, она не проститутка, — замечает Игорь.
Чувствуя, как к горлу подступает мокрота, Екатерина шепчет:
— Меня тошнит.
Продолжая сидеть рядом друг с другом, они избегают прикосновений. Игорь смотрит на жену, думая о жестокости своих слов. Ему не верится, что он их произнес. Он просто не мог остановиться. Он должен был ей
