Зигфрид Ленц - Людмила
- Нет, слишком тяжелый и скользкий, - сказала она, решив бросить свою затею.
Я повернулся, осторожно перебрался к ней, предложил попробовать вместе, однако наши весла вместо того, чтобы зажать леща, мешали друг другу, толкались; тогда я ударил веслом плашмя по воде, рассчитывая подогнать леща поближе, но от этого удара лодка качнулась так резко, что мы вцепились друг в друга, чтобы сохранить равновесие. Опешив от неожиданной близости, я не смог удержаться и поцеловал Людмилу прямо сквозь просвет ивовой листвы, усеявшей ее лицо солнечными бликами. Похоже, Людмила не удивилась.
Я остался сидеть рядом, Людмила легким движением весла тронула лодку вперед. Она охотно рассказала мне о своей работе с Тимом, о его чудо-кухне, его изобретательности и терпении; она принимала участие всего в нескольких сеансах, однако считала, что ей удалось ухватить суть его странного дела.
- И в чем же эта суть? - спросил я.
Чуточку поразмыслив, Людмила проговорила:
- Все выдумки Тима, все оригинальные сервировки рассчитаны на людей, которые уже сыты. Только бедняк спешит поскорее утолить голод, но у Тима другая задача. Он работает на тех, кто ест глазами, то есть возбуждает аппетит у людей, которым неведом голод. - Она еще раз похвалила его терпеливость, доброжелательность, рассказала, что он фотографирует ее за едой, причем она всегда должна закрывать глаза, изображая тихое блаженство. По ее словам, Тим умеет рассыпать комплименты, как никто другой.
- Знаю, - сказал я, - только не слишком доверяйте его комплиментам, он особенно любезен, когда чем-нибудь не совсем доволен. - Она покачала головой, будто сомневаясь в справедливости моего предупреждения, и смотрела куда-то поверх меня.
Как ловко обращалась она с веслом, погружала в воду, поднимала, легким движением поправляла курс; вот так, сидя у ее ног, не отрывая от нее глаз, я проплыл бы по всем гамбургским водным путям. Мы шли мимо частных причалов, возле которых стояли весельные лодки; неожиданно там, где к каналу приблизилась прогулочная тропинка, Людмила с силой погрузила весло в воду и затормозила так резко, что лодка тут же замерла на месте. Она показала рукой на кругообразное, слоистое лебединое гнездо, возле которого стоял, пригнувшись и, видимо, готовясь к прыжку, лохматый черный пес. Лебедь поднялся над гнездом, вытянул шею и принялся издавать отрывистые тревожные клики. Пес, словно примериваясь, подпрыгнул, лебедь угрожающе распростер крылья, что, однако, не испугало пса, и лебедь перешел на какой-то пронзительный свист. Сколько я ни махал руками, сколько ни орал, все мои попытки отогнать явно агрессивного, разозленного пса оставались напрасными.
- Эх, палку бы сейчас или камень!
И вдруг - никогда этого не забуду - рядом со мною послышался странный звук, низкий, элегический вой, в котором слышались и жалоба, и какая-то неизбывная тоска, отчего пес испуганно замер на месте. Тоскливый вой нарастал, теперь он уже не только предупреждал о чем-то, но становился требовательным; у меня пробежал мороз по коже, я представил себе необозримое, освещенное луной, заснеженное поле, по которому метнулись к лесу стремительные тени. Пес задрал голову, однако не издал ни звука; несколько мгновений он простоял как вкопанный, а затем поджал хвост и скрылся из виду. После того как лебедь вновь осторожно уселся в гнездо, топорща перья, но так невозмутимо, будто ничего особенного не произошло, я обернулся к Людмиле. Заметив, что я буквально онемел от удивления, она улыбнулась:
- Это их праязык, все большие собаки понимают его.
- Пожалуй, стоит ему научиться, - сказал я, - поможете?
- С удовольствием, - ответила Людмила, - причем совершенно бесплатно.
Затянувшаяся тишина не сулила ничего хорошего, поэтому я нашел предлог, чтобы заглянуть на кухню. Пюцман даже не поднял глаз, он, казалось, вообще не заметил меня, однако, когда я открыл бутылку минеральной воды, он, уставившись на стол, проговорил, что затраты на повышение квалификации могут списываться с налогов только в том случае, если речь идет о чем-то, что непосредственно связано с теперешней или предполагаемой профессиональной деятельностью например, о платных уроках иностранного языка для человека, который собирается работать инокорреспондентом. Входные билеты в Музей прикладного искусства и ремесел таковыми считаться не могут, ибо посещение музея не имеет отношения к повышению моей профессиональной квалификации.
Призвав себя к спокойствию, я пояснил:
- Это была выставка по истории обуви, по искусству обувного дела.
- Сапоги, туфли, ботинки, - добродушно констатировал он.
- Да, - сказал я, - для вас это просто сапоги, туфли, ботинки, товары относительно кратковременного пользования. Но эта выставка демонстрировала то, что служило человеку надежной защитой, когда он преодолевал пустыню и тундру, что грело его в холода и не давало соскользнуть в пропасть при восхождении на вершины. Сознаете ли вы социальную, общественную значимость обуви? Понимаете ли историческую значимость пряжки, острого носа или высокого каблука? Эта выставка представляла человеческую жизнь на примере истории обуви, не больше и не меньше.
Пюцман кивнул, вроде бы выражая согласие, однако спросил:
- Но какое отношение имеет осмотр данной выставки к повышению вашей, то есть писательской квалификации?
- Видите ли, - сказал я, - мы накапливаем знания и впечатления без заранее составленных планов, не обязательно четко представляя себе, когда именно все это может нам пригодиться. Я повышаю свою так называемую квалификацию тем, что многое заготавливаю себе впрок на тот случай, если это мне вдруг понадобится.
Пюцман молчал, судя по всему, он размышлял, взвешивал доводы за и против; наконец он пробормотал:
- Ну, если дело обстоит таким образом...
В этот миг мне вспомнился совет великого Лазарека: "Швырни проверяльщикам кость, - говаривал он, - пусть потешатся маленькой победой, их триумф пойдет тебе же на пользу". Поэтому я быстро вставил:
- Хорошо, вероятно, вы правы. "Повышение квалификации" - понятие спорное, по крайней мере в моем случае. - С этими словами я взял со стола входные билеты, намереваясь сунуть их в карман, однако Пюцман попросил билеты обратно.
- Ладно, - сказал он, - думаю, аргументов достаточно.
Мы вышли из Музея прикладного искусства и ремесел, держась за руки. Людмила была удивлена, радостно возбуждена, даже восхищена увиденным; когда мы задержались у светофора, она вдруг показала рукой на мои туфли и на собственные туфельки, прижала свою правую ногу к моей левой, так что наши туфли прикоснулись друг к другу, и, покачивая головой, с наигранным изумлением сказала:
- Ах, чего только им не довелось повидать! Сколько они могли бы поведать нам!
- Да, - подхватил я, - им есть что рассказать о путях-дорогах.
- О песках и льдах, а иногда и о болотных трясинах, - не унималась Людмила.
- А главное, что стоять посреди дороги опасно для жизни, - сказал я и решительно потянул ее за собой.
Мы неспешно зашагали в сторону Главного вокзала. Обогнули пару кривоногих голубей, которые тщетно пытались расковырять зачерствевшую хлебную корку. Потом мы остановились у журнального киоска, где я сразу же увидел ее лицо среди сотен глянцевых обложек, выставленных на витрине. Сонмы симпатичных, пустых, ничего не говорящих лиц - Людмила сразу же обнаруживала их заурядность, выделяясь из них, тотчас же оттесняя их на второй план. В выражении ее лица не было никакого актерства, она смотрела с обложки журнала "Гурманка" своим лукаво-мечтательным взглядом, в котором чувствовался человек, знающий толк в еде; от Тима понадобилось лишь одно - чтобы Людмила не приоткрывала губы. Поздравив Людмилу, я расцеловал ее в обе щеки; меня удивила невозмутимость, с которой она принимала мои поздравления; она, видимо, не вполне понимала, что значило для нее попасть на обложку. Я обнял ее за плечи, она не возражала. Она согласилась, когда я предложил съесть по большой порции мороженого.
Я развернул на темном мраморном столике "Гурманку" и стал рассматривать Людмилу, сфотографированную в переднике возле отмытой до блеска кухонной плиты; она приглашала читателей обратить внимание на серебряное блюдо, где красовалось изысканно сервированное кушанье. Пока я изучал это произведение искусства, Людмила сказала:
- Композицию придумал Тим.
- Сразу видно, - откликнулся я, - что-то вроде рагу из альбатроса с овощами и шоколадным соусом.
- Не угадал, - улыбнулась Людмила. - На следующей странице Тим дает пояснение: фарш из камбалы с артишоками и рисом под шафрановым соусом. После съемок я сама это пробовала.
Я взял ее руку, пощупал пульс:
- И слава богу, осталась в живых.
Официант принес мороженое; похоже, он не понял, что перед ним сидит фотомодель; скупо обронив несколько слов, он разложил мороженое в две вазочки, тут же попросил расплатиться и удалился, что вызвало у меня чувство странной досады. Я ожидал от него по крайней мере удивления. Кажется, Людмила отнеслась к тому, что ее не узнали, совершенно равнодушно, ложечкой ела мороженое, орудуя ею все быстрее и быстрее, при этом она несколько раз посмотрела за окно в сторону магазина хозяйственных товаров. Неожиданно встав, извинилась, сказала, что придет через несколько минут, и, выскочив из кафе, направилась прямо к магазину, грациозно лавируя между машинами. Глядя ей вслед, я осознал, до чего беспокоюсь за нее.
