Остров обреченных - Стиг Дагерман
Папино лицо покраснело от бессильной злости, он изо всех сил пытался падать быстрее, чтобы догнать сапоги, парившие в воздухе метром ниже, но тщетно: сапоги словно дразнили его, порхая туда-сюда; пальцы я, кажется, повредила ему изрядно: они оторвались от руки и падали в полуметре над папиной головой, а пространство между головой и пальцами было наполнено парящими в воздухе каплями крови.
И тут скорость падения возросла, не постепенно, а с неприятной внезапностью, и мне показалось, что кровь и пальцы успели догнать папу до барабанного боя, который раздается за секунду до прыжка воздушного гимнаста. Между тем лифт остановился, и я не успела услышать, чем все закончилось: перепрыгнула противные лужи слюны и оказалась в синей комнате, с высоким, как в церкви, потолком, залитой мягким синеватым вечерним светом. Драга, девочка моя, иди ко мне, раздался из соседней комнаты мамин голос, и я нырнула через овальное отверстие в стене в такую же большую и синюю комнату, но там никого не было, а за ней оказалась еще одна такая же, и еще, и еще; мамин голос становился все громче, и в конце концов я очутилась в той комнате, которую видела с улицы, – там тоже никого не было, но все еще слышалось эхо маминого голоса, а под большими стрельчатыми окнами стояла лампа с моей звездой, и лампа позвала меня: Драга, я твоя мама, сказала она, розовый абажур задрожал, и меня вдруг затрясло от холода, я порвала на себе платье и сильно прижала горящую лампу к груди.
Лампа стала больше, тяжелее и горячее, мы обе упали и остались лежать на полу, а лампа всё росла и росла, у нее появились руки и ноги, она обвилась вокруг меня – я чувствовала это всем телом, – и стало тепло и хорошо, веки так отяжелели, что мне не удавалось приподнять их и посмотреть. Звезда выпадала из лампы, приятно согревая меня, скользила по груди, вниз по животу и обратно. И тут мне вдруг показалось, что я проглотила ее: я чувствовала, как она плывет по моим внутренностям, словно горячий шарик, через живот, а потом останавливается внизу, между ног, и свет от нее сиял так ярко, что все мое тело засветилось, потому что когда я встала, лампы уже не было, а я стала очень сильной и легкой, и свет следовал за мной, куда бы я ни шла.
В дальнем углу комнаты одиноко стоял орган из потемневшего дерева: я подошла к нему, села и сыграла приятную мелодию, которая поднялась во мне, словно тонкая струйка дыма синим вечером, но потом я резко прервалась, потому что разрыдалась от звуков музыки. И тогда мамин голос внутри меня произнес: Драга, девочка моя, теперь я с тобой – и я ответила: да, мама, теперь ты со мной, и мне вдруг стало так жарко, особенно между ног, где все еще сияла звезда.
И тут я вдруг вспомнила о папе и сказала: мама, мне так жаль, я сбросила папу в шахту лифта. Не о чем тут жалеть, ответила мама, он тоже здесь, наверху. Она развернула меня к окну, и там я увидела папу, застывшего в прыжке на улицу с сапогами, ремнем и клюшкой для крокета в руке, – только вот он окаменел, превратившись в статую. Мама, спросила я, а можно я столкну папу вниз? Да, дитя мое, сказала мама, это неважно, ведь таких, как он, очень много.
И тогда я подбежала к окну, открыла его и увидела, что внизу, на улице, стоят какие-то дети с корзинами фруктов и показывают на меня пальцем: наверное, им показалось удивительным, что девочка светится изнутри. А потом я изо всех сил толкнула статую, та начала падать, но где-то на полпути снова превратилась в человека: папа замахал руками, ударился о крышу автобуса, пробил ее и, кажется, снова стал статуей. Красный автобус даже не остановился и спокойно поехал дальше к перекрестку. Когда улица опустела, вид был такой, будто кто-то развлекался, бросая из окна цветочные горшки; рядом с кучей черепков на тротуаре собрались несколько господ в котелках: по их оживленным жестам я поняла, что эти осколки – кусочки папы. Один из господ махнул рукой бетономешалке – такой вот с вращающейся цистерной сверху, – шофер выпрыгнул из кабины, и они вчетвером быстро закидали все осколки в отверстие бетономешалки. Машина уехала, а один из господ в котелках в последний момент запрыгнул на подножку и стал возбужденно размахивать красным платком, привлекая всеобщее внимание; машина засигналила и вскоре исчезла из виду, увозя с собой господина на подножке, похожего на чертенка. И тут звезда разгорелась, внутри стало горячо и тяжело, я упала на пол вне себя от счастья и подумала, что никогда больше не встану. Мы, мы с мамой, как будто лежали на дне небольшого синего моря, и я прошептала: мамочка, ты ведь останешься со мной? Ты ведь останешься со мной надолго-надолго? Да, сказала мама, на весь вечер. На весь вечер.
Вечера становились все длиннее и длиннее: теперь я часто засыпала на рассвете. Милое дитя, ты такая бледненькая, говорила госпожа Мюльхаус, и я тут же вздрагивала, потому что никто, кроме мамы, не имел права называть меня «милое дитя». Но взрослые, сидевшие в гостиной или ходившие по комнатам, все время повторяли: какая же она упрямая, эта Драга! – и так оно и было. Я и сама замечала, как с каждым вечером панцирь становится все тверже, а сердцевина все мягче и мягче, и я поняла, что мне нужен очень твердый панцирь, раз у меня такая мягкая сердцевина; но, кроме меня, никто этого не понимал, и поэтому я так старалась удерживать на расстоянии все, что могло пробить его, постучаться в него, дотронуться до него. С благовоспитанным равнодушием я следовала всем советам,
