Юлия Жадовская - В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА
- Я вас ни в чем не обвиняю, ничего не предполагаю, ничего не требую, - сказала я гордо. - И какое право имею я на это? Между нами нет и не будет никаких обязательств: мы ничего не обещали друг другу.
- А все-таки вы любите меня…
- О, у меня достанет сил и разлюбить!
- Не мучьте себя понапрасну. Придет пора - разлюбите без усилий… Пройдет год, два, другой будет на моем месте; другой будет уверять вас в любви и преданности и заставит, может быть, сильнее и сладостнее биться ваше сердце… Другой так же пожмет вашу руку, и дай Бог, чтобы взор его устремился на вас с таким же искренним и глубоким чувством, как мой! и вы ему, этому другому, поверите во всем, скажете полнее и задушевнее, чем мне, слово любви и счастья…
- Никогда, никогда! - сорвалось у меня нечаянно и необдуманно с языка.
Он не сказал ни слова на это восклицание, но лицо его, едва ли в первый раз во все время нашего знакомства, озарилось такою ясною улыбкой…
- Могу ли же видеть тебя одну? - заговорил он, отставая от других. - Выходи сегодня, когда все улягутся, через сад к мельнице, я буду тебя ждать. Никто не увидит, не узнает… не пугай себя нелепыми фантазиями: в этом свидании, уверяю, не будет ничего опасного для тебя. Мне нужно высказаться, я теряю терпение, жизнь становится невыносима… Ты придешь, Генечка, если считаешь меня не совсем дурным человеком, исполнишь мою просьбу! после располагай по воле твоими чувствами… Придешь ты? О, не откажи мне в этой жертве, в этой милости!
- Приду…
После чаю мы собрались домой.
Я, чувствуя себя не совсем здоровой, села в экипаж Данарова с Марьей Ивановной; прочие пошли пешком.
- Генечка! не рассердись ты на меня, - сказала мне Марья Ивановна дорогой, - ведь ты уж даже скрыть не можешь, так влюблена в него! побереги ты себя, посмотри, на что ты стала похожа, краше в гроб кладут; ведь эдак ты все здоровье расстроишь… Я не могу постичь, чего он ждет, что не делает предложения?.. Остерегись, радость моя! смотри, не тешит ли он только себя…
Эти слова были для меня то же, что прикосновение к свежей ране… Я не выдержала и горько заплакала; Марья Ивановна заплакала вместе со мной.
- Ты видишься с ним тайно? - спрашивала она меня, отирая глаза, - целуетесь вы?
Я отрицательно качала головой, чувствуя, что вся кровь бросилась мне в лицо от этих вопросов.
- Что тебе, моя радость, так сокрушаться! Бог милостив, еще все уладится.
Вскоре после прибытия нашего домой Данаров уехал. Лиза с Марьей Ивановной, простясь с тетушкой, пришли в мою комнату и долго утешали меня и толковали о моей судьбе. Теперь любовь моя к Данарову не была уже для них тайной. Они обе принимали во мне самое искреннее участие.
В десять часов все разошлись; в доме с каждою минутой становилось тише. По временам еще Федосья Петровна вскрикивала на девок, которые укладывались спать.
Я с невообразимым волнением и беспокойством прислушивалась к этим последним звукам засыпающей обыденной жизни; ходила взад и вперед по комнате, посматривая в окно, в которое глядела ночь, темная от набегавших густых облаков, да врывался ветер, обдавая меня волной довольно прохладного воздуха.
Наконец пробило одиннадцать. Я осторожно вышла из комнаты, остановилась у затворенной двери тетушкиной спальни и слышала, как она громким шепотом читала вечерние молитвы.
"Что, если б она знала? - подумала я, - что бы с ней было! что было бы со мной? Горе свело бы ее в могилу… И я могу быть причиной ее смерти!".
Дрожь пробежала по мне при одной мысли об этом и душа замерла.. Я от всего сердца раскаивалась, что неосторожно обещала это свидание Данарову, мной овладело было сильное желание воротиться в свою комнату… но вместе с тем воображение представило мне всю досаду, всю муку напрасного ожидания, которые он перечувствует. Да и притом меня увлекала тайная надежда, что он снимет с души моей тяжелый камень сомнения и недоверия, что он оправдается в глазах моих; мне так горько было считать его недобросовестным человеком, так тяжело любить его не уважая; а не любить я не могла, любовь моя к нему быстро и незаметно для меня самой дошла до того, что я могла все простить ему сердцем, вопреки обвинениям рассудка.
Я прошла коридор, залу и остановилась еще раз на минуту в гостиной перед выходом на балкон… Наконец задвижка повернулась под рукой, и сад встретил меня сердитым шумом… Мне показалось, несмотря на темноту, что тысячи глаз глядят на меня, что все соседи и домашние высыпали на балкон, кричат, ахают, с укором и насмешкой указывают на меня, грозят пересказать все тетушке…
С трудом отогнала я от себя страшные видения и нашла силы продолжать путь. Сад казался мне бесконечным… вот я дошла еще только до половины… вот густая аллея из орешника… как темно. Боже мой, как темно! ветки задевают меня по лицу. Вот глубокий вздох раздается над моей головой… нет, это полуночник махнул своим тихим крылом… вот чьи-то шаги следят за мной… нет, это птицы шевелятся в просонках.
- Здесь я, Генечка, здесь я! - произнес в нескольких шагах от меня слишком знакомый мне голос, и в ту же минуту рука моя была в руке Данарова. - Как нарочно, такая темная и холодная ночь! как ты дрожишь, Генечка! бедненькая!
- Я боялась; так страшно было идти! Вы, я думаю, сами сомневались, что я приду?
- Ни минуты! я знал, что сдержишь слово.
- Вы что-то хотели сказать мне, очень важное…
- Да, очень важное: во-первых, то, что я люблю тебя больше всего на свете, во-вторых… больше я ничего не помню…
- А во-вторых, мне кажется, вы хотели доказать мне, что, уверяя меня в любви, вы делаете очень хорошее и доброе дело, уверяя в то же время Машу в вечном нежном воспоминании. Я пришла вас спросить, Данаров, как честного и благородного человека, что это значит? как перевести на слова подобные поступки?
- Как ты понимаешь любовь, Генечка? в старинных романах она представляется какою-то сердечною кабалой, где имеющий несчастье влюбиться должен умереть для всего прочего, ослепнуть для всех других предметов жизни, изнурять себя постоянным, натянутым благоговением к предмету страсти, а предмет этот разыгрывал роль царицы, дарил по временам благосклонным взглядом верного поклонника, ободряя его на большее терпение, на высшие подвиги самоистязания… Так бывает в старинных романах, дитя мое… Читатели восхищались этим, но в жизни случалось и случается иначе: в жизни такая любовь скоро бы надоела, она была бы или притворство, или жалкие сумасшествие. Для меня любимая женщина не царица в мишурной короне, не ложное божество, требую-щее непрестанного поклонения, для меня она только выше, милее, дороже всех женщин в мире; для меня она добрый друг, прибежище в горе, двойная радость при радости. И если б передо мною была не только Маша, но первая красавица в свете, то и тогда,та, которую люблю я, ничего не потеряла бы в моем сердце, потому что люблю я только ее, а к прочим увлекаюсь не больше, как минутным капризом… Вот как вы любимы мной, иначе любить не могу. Если довольны вы этою любовью, не отворачивайтесь от меня; пусть эта тревожная, пылкая головка склонится ко мне с доверием и лаской; если же нет, поступайте, как знаете… О, как могли бы мы быть счастливы, мой ангел, если б…
- Если б что?.. нМ не отвечал, а только с тяжелым вздохом схватил себя обеими руками за голову.
- Данаров! какое-то несчастье тяготит вас… Я не знаю в чем состоит оно и терзаюсь неопределенною мукой. Между тем мы незаметно подвигались по направлению к калитке; я бессознательно переступила за нее…
- Да где ему, струсить! - послышался голос Александра Матвеевича в огороде Марьи Ивановны, отделявшемся от нашего сада только узким прогоном, тем самым, по которому птичница когда-то гнала стадо гусей во время моего разговора с Павлом Иванычем.
- Да уж не струшу, - отвечал Митя, - только вы не поверите.
- Он на половине аллеи упадет в обморок, - говорил Федор Матвеевич.
- А вот обегу кругом всего сада и принесу вам с балкона горшок с резедой.
- Эй, Митя, смотри, - прибавила Лиза со смехом, - ничего нет хуже, как хвастовство…
- Струсишь, окунем в реку! - говорил Александр Матвеевич, скрипя отворяемыми воротами.
У меня подкашивались ноги; я готова была упасть. Данаров почти перенес меня через гать… Я не противилась, мной овладела отчаянная храбрость. Так человек, уносимый бурным потоком, истощив все силы бесплодной борьбы, отдается на волю его течению с мыслью - будь, что будет!
Широкое поле, залитое мраком, имело что-то страшное, беспредельное… Облака, точно тени, двигались в высоте, принимая какие-то неясные формы, ни одна звезда не проглядывала из-за них! Иногда порыв ветра проносился с тихим воем, и редкие капли, будто слезы, падали на наши лица. Мне показалось, что я, перейдя земное поприще, нахожусь в загробном мире, что надо мной произнесен приговор и я бесконечно буду носиться с тем, кого люблю, по беспредметному и беспредельному полю вечности.
