Юлия Жадовская - В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА
Лес, в котором мы прежде гуляли с Лизой, был совсем другой: сосны и березы разрастались в нем не высоко, но курчаво и развесисто; пересеченный лужайками, небольшими болотами и заваленный местами ломом, он имел характер веселый, цветущий; оглашался пением птиц, наполнялся ароматом цветов; солнечные лучи спорили с трепетною тенью дерев, ярко озаряли густую траву и разливали теплую душистую сырость в воздухе.
О, совершенно не похож он был на этот мрачный, будто очарованный Заказ!
Походив несколько времени, Лиза разостлала на землю свой бурнус и легла. Маша с Данаровым и дочерью Арины Степановны поместились возле нее.
Федор Матвеевич с Митей ушли искать дичь.
- Отправлюсь и я собирать растения для моего гербариума, - сказал Александр Матвеевич.
- Возьмите и меня с собой, - сказала я, - вы мне расскажете что-нибудь еще о жизни цветов и растений.
- Едва ли! с вами, пожалуй, захочется говорить о другой жизни, о жизни сердца.
- Будем, пожалуй, говорить о жизни сердца.
- Ну, давайте же говорить, - сказал Александр Матвеевич, отойдя со мной молча несколько шагов.
- Нет, скучно, прощайте! Идите собирать травы, а я пойду бродить одна.
- Прекрасно! покорно вас благодарю! Впрочем, - сказал довольно раздражительно всегда добрый и веселый Александр Матвеевич, - я очень хорошо знаю, что вы из меня сделали пугало.
- Каким это образом?
- Так… Вы очень ловко грозите мною вашему Данарову; когда на него сердитесь, тогда особенно любезны со мной в егo присутствии. Я не так глуп, чтоб не заметить этого, и не так мало самолюбив, чтоб не оскорбиться.
Слова эти были для меня странны и горьки, тем более что в них было несколько правды: в самом деле, когда Данаров досаждал мне, я невольно обращалась к Александру Матвеевичу, ища рассеяния в его веселом нраве и всегда оживленном разговоре, но оскорбить его мне никогда не приходило в голову.
Я посмотрела на него с невольным упреком, пожала плечами и пошла в другую сторону. Мысль, что никто мне не сочувствует и не понимает меня, что и сам Данаров любит меня как-то порывисто и раздражительно, закрывая от меня свою душу, высказываясь темно и сбивчиво, что нет между нами ясного, покойного, доверчивого счастья, - эта мысль тяжело налегла на меня. Я вышла к небольшой сече*, по которой густою зеленою массой разрастались молодые, еще невысокие елочки; солнце ярко освещало это место, оно было самое веселое в сравнении с мрачными сводами строевых дерев. Я села на срубленное дерево, окруженная со всех сторон густою зеленою стеной.
Через несколько минут я услыхала голоса Данарова и Маши.
____________________* Сеча - просека.
Я проскользнула в густоту ельника и притаилась с неодолимым любопытством послушать их разговор.
- Да как же поверю я вам, что не забудете! - говорила Маша, садясь на оставленное мною место. - Вы говорите одно, а думаете другое.
- Что же я думаю?
- Знаю я, что вы думаете и о ком.
- О ком бы я ни думал, это не помешает мне находить глазки твои хорошенькими. Поцелуй меня, Маша!
- Что это, право, даже досадно! Вы просто без стыда, без совести! Узнала бы Евгения Александровна!
- Э, Маша, ничего ты не понимаешь!
- Очень понимаю, что вы влюблены в нее. Не влюблены что ли? Ну-тка, солгите…
- Ох ты, всезнающая!
- Да уж все знаю, все! Знаю то, чего вы и не воображаете!
- Что же такое?
- Хорошо, притворяйтесь. Если б Евгения Александровна знала все, что я знаю, она и думать-то о вас перестала бы. Ведь не много таких дур, как я… Нет, ведь воспитанные-то барышни любят с оглядкой, не по-нашему…
- Ты думаешь, что она не может любить?
- А я почему знаю… Мне и при ней-то тошнехонько, а тут и без нее только и речи, что об ней. А что, ведь ничем не кончится, так только!
- Полно, что об этом толковать!
- Ну вот, что голову повесили? Не тоскуйте: тоской не поможешь. Ведь экой чело-век, - прибавила она ласкающим голосом, от которого у меня повернулось сердце, - зна-ешь, что не стоит, а жалеешь. И чего, кажется, не сделаешь, чтобы только развеселить его!
Она поцеловала его и взяла за руку.
- Пойдем, нас хватятся, - и они отправились далее.
В чувстве, наполнившем меня тогда в первую минуту, не было ни досады, ни ревности: это было какое-то горестное изумление, поразившее меня так сильно, что несколько минут я оставалась как оцепенелая. По мере того как я собиралась с силами, в душе поднималось целое море тягостных ощущений; бессознательное томление сменилось жгучим чувством бессильного, бесполезного отчаяния и невыразимой обиды сердца.
Наконец я встала и пошла. Голова моя горела, в ушах раздавался звон, земля будто колебалась подо мной… Наконец мне показалось, что я падаю в пропасть… Ничего подобного не случилось, я просто лишилась чувств.
Когда я открыла глаза, я лежала на земле, и мне показалось, что я проснулась от тяжкого сна.
Сердито шумели надо мной верхи елей; какая-то птичка распевала вблизи; стволы дерев, освещенные косвенными лучами солнца, показывали, что день уже клонился к вечеру. Я чувствовала слабость, как будто после сильной усталости, и снова закрыла глаза в намерении уснуть и забыться, как послышались знакомые голоса. Все они громко произносили мое имя:
- Генечка! M-lle Eugenie! Евгения Александровна! - раздавалось по лесу.
- Что им до меня за дело? - подумала я, - отчего они не оставят меня в покое? и как было бы хорошо, если б я лежала теперь в могиле, никто бы не звал меня, никто бы не потревожил моего спокойствия. Разве бы в какой-нибудь большой праздник тетушка зашла бы после обедни на мою могилу и поплакала бы. Вот это бы было тяжело; да, тяжело было бы не откликнуться, не утешить ее!
- Да вот они, вот! - вскричала Маша, явившаяся в нескольких шагах от меня; вслед за ней я увидела и все наше общество.
Я собрала силы и пошла к ним навстречу.
- Мы вас ищем, ищем, - сказала Маша. - Да что же вам вздумалось лежать тут? Вы, верно, уснули?
- Помилуй, Генечка, ты нас с ума свела! - заговорила Лиза. - Два часа ждали тебя. Маменька уж приехала, самовар готов, а тебя все нет как нет. Наконец мы отправились искать тебя.
- Да вы видите, что они преспокойно спали здесь, - сказала Маша.
- Прекрасно! - сказал Александр Матвеевич, - а хотели мечтать.
- Я заблудилась.
- Вас, должно быть, леший обошел, - сказал Александр Матвеевич.
- Вероятно. Он отмстил мне за вас.
- И поделом!
- Зачем вы пошли одни? могли бы в самом деле заблудиться! - сказал мне Данаров.
Мне было горько, мне было обидно, что Данаров, заставивший меня так много и глубоко страдать, не сделался мне ненавистен; что я ни минуты не могла бы пожелать ему зла; что его слова, его голос по-прежнему были мне приятны; что он теперь был для меня то же, что для измученного невыносимою жаждой путника чаша отравленного, но сладкого питья.
- Что с тобой случилось? отчего ты так бледна? отчего у тебя рука дрожит? - сказал он, подав мне руку и пропустив всех вперед.
Я молчала.
- Где ты пропадала?
- Ах, Боже мой, в лесу…
- Генечка! не беси меня, я наделаю глупостей…
- Ваш гнев теперь уже не испугает меня.
- Ради Бога, не мучь меня!.. - сказал он с живым беспокойством.
- Так и быть, скажу для вашего успокоения, что я долго сидела на сече, вот в этой стороне, где на маленькой площадке, окруженной мелким ельником, лежит толстое срубленное дерево…
- А, теперь начинаю понимать!.. Генечка, милая моя! как ты измучила себя по-пустому! - сказал он с тою глубокою, грустною нежностью, какую только он умел придавать своему голосу.
- В чем еще хотите вы меня уверить?
- Да, я хочу вас уверить во всем, чему я сам верю с полным и ясным убеждением моего рассудка… Трудное это дело для меня. Я начинаю с вами душевную тяжбу, где все доказательства основаны только на инстинктах сердца и тайных, неуловимых оттенках человеческой натуры, полных своей особенной, но непогрешительной логики. Никогда бы не взялся я за это, если б не надеялся на ваше сердце, на вашу душу.
- Вам так же весело играть моим сердцем, как огорчать и сердить меня поминутно.
- Слишком опасная и дорогая для меня игра! Мне хотелось бы говорить с тобой много и долго, но мы постоянно окружены - ни минуты наедине! Неужели тебя не тяготит это? а я с ума схожу… Ты называешь меня капризным, раздражительным: я выношу адские муки. Ради Бога, смотри на мои странные желчные выходки, как на крики больного, которому делают мучительную операцию. Где и как могу я видеть тебя одну?
Я вздрогнула и остановилась.
- Знаю, - продолжал он, - знаю, что трудно и страшно решиться тебе на такой подвиг; но это необходимо, уверяю тебя, - необходимо для нашего общего спокойствия, особенно теперь, когда ты готова подумать, что Маша…
Это имя в устах его подняло с души моей всю горечь, пробудило страдание ревности, начинавшее уже засыпать при звуках его голоса, под неотразимым влиянием его взгляда, его прикосновения.
