Питер Абрахамс - Горняк. Венок Майклу Удомо

Управляющий смерил глазами Кзуму, перевел взгляд на других горняков и крикнул еще раз:

— Готовсь!

— Нет, — раздался голос. — Сначала ремонт.

Кзума вдруг взбодрился, почувствовал, что он свободный и сильный, что он — человек.

— Все мы люди! — закричал он. — Что шкура у нас черная, это не важно. Мы не скотина, чтобы у нас жизнь отнимать. Мы люди!

— Да это стачка! — вскипел управляющий и заорал, тыча пальцем в Кзуму — Тебя мы отправим в тюрьму. Я уже вызвал полицию. Они скоро прибудут.

— Не пойдем работать, пока ты не велишь, Кзума! — крикнул кто-то из толпы.

Кзума никогда еще не чувствовал себя таким сильным. Достаточно сильным для того, чтобы стать человеком без цвета. И сейчас он вдруг понял, что это возможно. Человек может быть без цвета.

— Ремонтируйте забой, тогда спустимся! — прокричал он. — Да получше ремонтируйте, не тяп-ляп. Йоханнес был моим другом. Нашим другом. А теперь он погиб. Ремонтируйте забой!

— Те, кто не бастует, подходите сюда! — крикнул управляющий и отступил немного влево. Туда же перешли все охранники и остальные белые. Падди остался где был.

— О’Ши! — окликнул его управляющий, а Падди будто и не слышал.

— Иди к нам, О’Ши, — позвал кто-то из белых. — Изредка полюбезничать с ними — это невредно, но сейчас нам пора напомнить этим кафрам, где их место. Иди сюда!

Вот об этом я и поспорил тогда с Ди, подумал Падди. Это — проверка всех моих теоретических выкладок. Зума взял на себя руководство, мое дело — следовать за ним. Ди насчет него ошиблась. Он настоящий человек.

Вдали завизжала сирена полицейской машины. Скоро полиция будет здесь.

Падди подошел к Кзуме и взял его за руку.

— Я в первую очередь человек, — сказал он и продолжал громко, обращаясь к горнякам: — Зума прав! Платят вам мало. Если вы рискуете жизнью, это ваша забота. Почему так? Разве у черного не такая же алая кровь, как у белого? Разве черный ничего не чувствует? Разве черный тоже не любит жизнь? Я с вами. Пусть сначала произведут ремонт!

Кзума улыбался. Теперь он понял. Много чего понял. Можно быть сначала человеком, а уж потом черным или белым.

Два полицейских фургона свернули на рудничный двор, из них посыпались полицейские.

— Вот они! — крикнул управляющий. — Вот эти двое — зачинщики!

Охранники бросились помогать полиции, они вместе врезались в толпу, работая без разбора дубинками.

Кзума увидел, как один полицейский дал Падди по затылку, а другой схватил обе его руки и завел за спину. Тут рядом с ним вырос еще один полицейский, и что было дальше с Падди, он уже не знал. Что-то укололо его в левое плечо, и левая рука бессильно повисла. Он увернулся от удара по голове и, схватив полицейского за руку, ловким движением выбил у него из рук дубинку. Полицейский упал. Кзума почувствовал удар по затылку, и струйка теплой крови побежала под рубашку.

В голове вдруг прояснилось. Отсюда надо уходить. Огрев дубинкой еще одну фигуру в шлеме, он двинулся вперед. Он уже почти выбрался из схватки. Теперь поднажать — и бегом. И тут до него донесся голос Падди:

— Не удирай, Зума.

Но сзади уже топали чьи-то ноги, и жажда свободы была сильна, и он побежал. Погоня отстала. Он все бежал. Он чувствовал, что легкие у него вот-вот лопнут и в голове мучительно стучало. И где-то далеко Падди кричал:

— Не удирай, Зума!

Улица перед ним была безлюдна, он был один во всем мире. Одна пустая улица сменяла другую. Малайская слобода осталась позади. За ним точно дьявол гнался. Слезы усталости жгли глаза. А остановиться он не мог. Уже близко дом, где живет Мейзи. Он замедлил бег. Возле калитки Мейзи он уже не бежал, но шагал быстро. Завернул в знакомый проулок. Времени было в обрез.

Он постучал в ее дверь. Вскоре там зажегся свет, и Мейзи открыла дверь. Увидела его лицо, и последние остатки сна исчезли из глаз.

— Кзума!

— Мейзи, привет!

Она втащила его в комнату и закрыла дверь.

Опора сидела на полу в углу комнаты, где она теперь спала. Кзума успел заметить, до чего она постарела.

Не говоря ни слова, Мейзи налила в миску воды и вымыла ему голову. Опора вскипятила чайник на примусе. Выпив чаю, Кзума рассказал им, что случилось.

— Что же ты решил делать? — спросила Мейзи, выслушав его до конца.

— Рыжий в тюрьме. И мне туда дорога. Неправильно будет, если я туда не пойду. Выйдет, что я — не человек.

— С ума ты спятил, Кзума, — сказала Опора. — Уходи в другой город, пережди, пока тут все уляжется. Тебя не поймают.

— Нет, Опора, надо идти. Если не пойду, и жить не захочется, до того буду себе противен. Надо идти. Там Рыжий. Он не черный человек, но идет в тюрьму за наш народ, как же мне не идти тоже? И я много чего хочу сказать. Хочу рассказать им, что я думаю и что думают чернокожие.

— Они и так знают, что мы думаем, а делать ничего не делают, — возразила она.

— Но от нас они этого не слышали. Будет хорошо, если черный человек скажет белым, что мы думаем. И черный же должен сказать всем черным, что они думают и чего хотят. Все это я должен сделать, тогда я почувствую себя человеком. Ты понимаешь? — и он повернулся к Мейзи.

Она потрепала его по руке и кивнула.

— Понимаю, Кзума.

— С тобой мне всегда бывало хорошо, Мейзи. Теперь я знаю, что люблю тебя и что ты мне нужна. Может быть, подождешь меня, а когда я вернусь, заживем с тобой вместе?

— А Элиза?

— Она бедная, несчастная, но с этим покончено. Мне нужна ты.

Мейзи улыбнулась сквозь слезы.

— Я подожду тебя, Кзума. Долго ли, коротко придется ждать, я дождусь. Дождусь, когда ты ко мне вернешься. А тогда устроим себе жилье, где будет много смеха и много счастья. Ты не бойся, другие мне не нужны. Мне нужен ты, и я буду ждать тебя каждый день и каждую ночь.

— Я вернусь, потому что с тобой хорошо.

Мейзи зацепила его под локоть, и так они посидели.

Опора налила себе еще чаю и опять залезла под одеяло. И тогда Кзума встал.

— А теперь мне пора.

— Я провожу тебя до участка, — сказала Мейзи.

— Нет, — сказал он.

— Да, — сказала она.

— Пусть идет, — сказала Опора.

— Ладно.

— А когда будешь им говорить, Кзума, — добавила старуха, — ты уж расстарайся, тогда Папаша будет тобой гордиться.

— Да, уж ты им скажи! — попросила Мейзи. — Я буду там и послушаю.

И они вышли на пустынную улицу.

Один за другим гасли огни в Малайской слободе. Один за другим гасли огни во Вредедорпе и в других трущобах Йоханнесбурга.

Улицы были безлюдны. Покосившиеся старые дома молчали. Только тени скользили мимо. Только еле слышный ночной гул висел над городом. Над Вредедорпом. Над Малайской слободой.

Венок Майклу Удомо. Роман

Перевод с английского В. Ефановой

Ты думал, что величие только в победе? Это верно; но уж если случилась беда — мне сдается, что и в поражении есть величие, есть величие и в отчаянье, и в смерти[6].

Часть первая. Мечта

Если бы не его глаза, Лоис никогда не обратила бы на него внимания. Ей ни на кого не хотелось обращать внимания. Потому-то она и зашла в этот бар. Ей хотелось выпить виски и побыть наедине со своими мыслями, со своим одиночеством, которое она стала последнее время ощущать все чаще.

Одинокая старость ждет тебя, Лоис. Она не ужаснулась этой мысли, не стала отгонять ее. Встретила ее спокойно и трезво. Да, впереди одинокая старость. Нужно к ней подготовиться. Уже теперь подумать, чем заполнить одиночество, когда оно подступит вплотную. Придется, пожалуй, привести в порядок свою лачугу в горах и забить ее книгами, которые всю жизнь собиралась, да так и не собралась прочесть. Времени потом будет достаточно. Более чем достаточно. Об этом позаботилась война. Если бы не проклятая война, Джон по-прежнему был бы с ней… Фу, какие сантименты! Кого ты обманываешь, Лоис… Поймав себя на этом, она усмехнулась. И тут же подумала — «те» глаза видели ее усмешку и, возможно, истолковали ее превратно. Черт бы побрал эти хмурые, настороженные глаза!

Она взяла стакан, поднесла к губам, затем бросила взгляд на дальний конец стойки. Опять эти настороженные глаза! Она в упор посмотрела на него. Наглые взгляды ей случалось встречать и раньше — она умела гасить их. Но в устремленных на нее глазах не было наглости. Мужчина, который хочет пристать к женщине, смотрит не так. В его взгляде были настороженность и тоска, ничего больше.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, затем он повернулся к своему спутнику — невысокому, упитанному англичанину, смутно напоминавшему Лоис кого-то. Толстяк горячо рассуждал о чем-то. Человек с настороженными глазами слушал его рассеянно, хотя часто кивал в ответ. Время от времени он посматривал в ее сторону, словно хотел убедиться, что она еще здесь.