Робер Мерль - Смерть - мое ремесло
- Произведут в офицеры... Но ведь это то, к чему ты всегда стремился, не так ли?
- Да.
- Почему же ты колеблешься?
Я снова раскурил трубку и ответил:
- Не нравится мне это.
- Что не нравится?
- Тюрьма - всегда тюрьма. Даже для тюремщика.
Она стиснула руки.
- В таком случае все ясно: надо отказаться.
Я не отвечал, и после короткой паузы Эльзи продолжала:
- Ты думаешь, рейхсфюрер рассердится на тебя, если ты откажешься?
- Конечно, нет. Когда начальник предоставляет солдату право выбора, он не может сердиться на него за решение, которое тот примет.
Я чувствовал на себе взгляд Эльзи и спросил:
- А тебе это нравится?
Она ответила, не колеблясь:
- Нет. Мне это не нравится. Даже совсем не нравится.
И тотчас же добавила:
- Но ты не должен считаться с моим мнением.
Я затянулся несколько раз, затем наклонился, набрал в горсть камешков и начал подбрасывать их на руке.
- Рейхсфюрер полагает, что полезнее всего для партии я буду в КЛ.
- В КЛ?
- В концлагере.
- Почему он так думает?
- Потому что я отсидел пять лет в тюрьме.
Эльзи откинулась на спинку скамьи и посмотрела прямо перед собой.
- Здесь ты тоже полезен.
Я медленно проговорил:
- Безусловно, здесь я тоже полезен.
- И эта работа тебе по душе.
Я задумался немного над ее словами и ответил:
- Это не идет в счет. Если я более полезен партии в КЛ, значит, там я и должен быть.
- Но, может, ты полезнее здесь?
Я поднялся.
- Рейхсфюрер думает иначе.
Выбросив по одному все камешки, я постучал трубкой о сапог, чтобы вытряхнуть из нее пепел, вернулся в дом и стал раздеваться. Спустя несколько минут пришла Эльзи. Было уже поздно, я очень устал, но никак не мог заснуть.
На другой день после обеда, Эльзи уложила детей спать и начала мыть посуду. Я устроился на стуле у полураскрытого окна и закурил трубку. Эльзи стояла ко мне спиной. Я слышал, как постукивают друг о друга тарелки в тазу. Передо мной по обе стороны изгороди высились два тополя, освещенные солнцем.
- Ну, что же ты решил? - послышался голос Эльзи.
Я повернул к ней голову. Мне видна была только ее спина - Эльзи склонилась над кухонной раковиной.
- Не знаю.
Я заметил, как спина ее начинает горбиться. Тарелки слегка постукивали, и я подумал: "Она слишком много работает. Устает". Я отвернулся и снова посмотрел на тополя.
- Почему ты не поступишь в армию? - спросила Эльзи.
- Эсэсовец не поступает в армию.
- А тебе могут предоставить какой-нибудь пост в эсэсовских частях?
- Не знаю. Рейхсфюрер ничего об этом не говорил.
Мы оба помолчали, потом я сказал:
- В армии при присвоении звания придают большое значение образованию.
- А в эсэсовских частях?
- В эсэсовских частях принимается во внимание лишь верность делу и практические знания.
Я полуобернулся к ней и добавил:
- Моя наиболее сильная сторона - это практика.
Эльзи взяла полотенце и принялась вытирать посуду. Она начинала всегда с тарелок и, вытерев их, ставила в буфет.
- Почему же тебе не хочется идти в КЛ?
Я слышал, как она ходит взад и вперед за моей спиной. Она сняла свои деревянные башмаки и мягко ступала по полу. Я проговорил не оборачиваясь:
- Это ремесло держиморды. - И добавил после короткой паузы. - И потом, там не будет лошадей.
- А! - воскликнула Эльзи. - Уж эти твои лошади!
Звякнула тарелка, Эльзи поставила ее в буфет. Ноги Эльзи прошуршали по полу. Она остановилась.
- А квартирой обеспечивают?
- Да, и с отоплением. И питанием. По крайней мере меня. Кроме того, дают премии. И ты сможешь не работать.
- Да ну! - проговорила Эльзи.
Я обернулся. Она стояла у буфета спиной ко мне.
- Я нахожу, что у тебя усталый вид, Эльзи.
Она повернулась ко мне лицом и выпрямилась.
- Я чувствую себя очень хорошо.
Я снова стал смотреть в окно. Оконная рама немного закрывала от меня правый тополь. Я заметил, что изгородь нуждается в ремонте.
- А заключенных в КЛ истязают? - спросила Эльзи.
Я резко ответил:
- Конечно же, нет. В национал-социалистском государстве это невозможно. - И добавил: - Цель КЛ - воспитательная.
Сорока тяжело опустилась на макушку правого тополя. Я распахнул окно, чтобы лучше ее видеть. Рука моя оставила след на стекле, и это раздосадовало меня. Я произнес сухо:
- Отец тоже хотел быть офицером, но его не брали в армию. У него было что-то с легкими.
Внезапно мне показалось, будто мне снова двенадцать лет. Я мыл окна в гостиной и время от времени украдкой поглядывал на портреты офицеров. Они были развешены в строго иерархическом порядке. Слева направо. Дяди Франца среди них не было. Дядя Франц тоже хотел быть офицером, но ему недоставало образования.
- Рудольф, - раздался голос Эльзи.
Я услышал, как хлопнули одна за другой дверцы стенного шкафа.
- Ведь стать офицером - это твоя мечта, не так ли?
Я с раздражением произнес:
- Но не в концлагере.
- Ну так откажись!
Эльзи повесила полотенце на спинку моего стула. Я немного повернулся в ее сторону. Она смотрела на меня. Я ничего не ответил, и она повторила:
- Откажись!
Я поднялся.
- Рейхсфюрер считает, что полезнее всего я буду в КЛ.
Эльзи выдвинула ящик стола и начала укладывать вилки. Она клала их ребром, чтобы одна входила в другую. Некоторое время я молча наблюдал за нею. Затем я снял со спинки стула полотенце и вытер на оконном стекле след от своей руки.
Прошло еще три дня, и после обеда я написал рейхсфюреру, что принимаю его предложение. Прежде чем запечатать письмо, я показал его Эльзи. Она внимательно прочла его, вложила в конверт и, не сказав ни слова, положила на стол.
Немного погодя она напомнила мне, что я должен поехать в Мариенталь подковать лошадь.
Время в Дахау текло быстро и безмятежно. Лагерь был образцовый заключенные содержались в строгой дисциплине. Я снова обрел глубокое чувство удовлетворения и покоя, которые во мне вызывала размеренная казарменная жизнь. 13 сентября 1936 года, спустя неполных два года после моего прибытия в КЛ, произошло радостное событие - меня произвели в унтерштурмфюреры. Начиная с этого времени повышения быстро следовали одно за другим. В октябре 1938 года я уже был оберштурмфюрером, а в январе 1939 года гауптштурмфюрером.
Отныне я мог быть спокоен за будущее свое и своих близких. В 1937 году Эльзи подарила мне сына, которого в память дяди я назвал Францем. Теперь у меня было уже четверо детей. Старшему, Карлу - семь лет, Катерине - пять, Герте - четыре. Когда меня произвели в офицеры, вместо половины домика, где мы теснились до этого, нам предоставили целый дом, значительно более благоустроенный и лучше расположенный. Офицерское жалованье позволяло мне жить гораздо свободнее. Впервые после многих лет лишений я мог не считать каждый пфенниг.
Через несколько месяцев после присвоения мне звания гауптштурмфюрера наши войска вторглись в Польшу. В тот же день я попросился на фронт.
Ответ пришел через неделю в виде циркуляра рейхсфюрера. Он выражал благодарность многочисленным эсэсовским офицерам КЛ, которые в соответствии с подлинным духом корпуса черных мундиров ушли добровольцами на польский фронт. Между тем, говорилось в циркуляре, офицеры должны понять, что рейхсфюрер не может, не дезорганизуя работы концлагерей, удовлетворить просьбы всех, и предлагает впредь воздерживаться от подобных заявлений. Рейхсфюрер сам отберет для эсэсовских войсковых частей офицеров, без которых в крайнем случае лагеря могут обойтись.
Мне это оставляло очень мало надежд на будущее. Я находился уже пять лет в управлении лагерями, значительно поднялся по ступеням иерархической лестницы, хорошо был знаком со всем механизмом лагерной машины, и поэтому мне трудно было ожидать, чтобы выбор рейхсфюрера пал на меня. Между тем я все с большим трудом мирился с чиновничьей жизнью, которой жил, в особенности когда думал о тех своих сослуживцах, которые ушли на фронт.
С Польшей, как и следовало ожидать, покончили очень быстро. Затем война как бы застыла. Наступила весна 1940 года. Все настойчивее поговаривали о молниеносном наступлении. В начале мая фюрер выступил в рейхстаге с речью, имевшей огромное значение. Он заявил, что теперь, когда Польша перестала существовать и Данциг возвращен родине-матери, демократическим странам нет никакого смысла отказываться от мирного урегулирования с рейхом всех европейских проблем. Если они этого не делают, значит, им мешают их еврейские хозяева. Вывод ясен: мировое еврейство считает момент подходящим, чтобы создать против рейха коалицию и окончательно свести счеты с национал-социализмом. В этой борьбе Германия вынуждена еще раз поставить на карту все свое будущее. Но демократические силы и мировое еврейство глубоко ошибаются, если думают, что позор 1918 года когда-либо повторится. Третий рейх вступает в эту борьбу с непоколебимой волей к победе. Фюрер торжественно заявляет, что враги национал-социалистского государства понесут быструю и тяжелую кару. Что касается евреев, то везде, где только будет возможно, везде, где мы их встретим на своем пути, они будут уничтожены.
