Робер Мерль - Смерть - мое ремесло
Большинство моих диалогов с прокурором принимало именно такой оборот. Так, например, по поводу посылки грузовиков в Дессау за коробками с кристаллами он спросил:
- Почему вы были так озабочены посылкой грузовиков в Дессау?
- Когда запасы газа уменьшались, естественно, я должен был сделать все возможное, чтобы пополнить их.
- В общем, - заметил прокурор, - для вас это было все равно, что запасы хлеба или молока?
Я терпеливо ответил:
- Для этого я и существовал.
- Итак, - торжествующим голосом воскликнул прокурор, - вы существовали для того, чтобы было как можно больше газа и чтобы уничтожить как можно больше людей!
- Таков был приказ.
Прокурор тогда обернулся к судьям и заявил, что, мол, я не только согласился уничтожать евреев, но из честолюбия еще и задался целью уничтожить их как можно больше.
Я снова попросил слова и заметил прокурору: то, что он говорит, неточно. Я никогда не советовал Гиммлеру увеличивать количество доставляемых мне евреев. Наоборот, я неоднократно просил рейхсфюрера меньше присылать мне транспортов.
- Вы не можете все же отрицать, - сказал прокурор, - что вы проявляли исключительное рвение и огромную инициативу в деле уничтожения людей?
- Я проявил рвение и инициативу в выполнении данных мне распоряжений. Но сам я ни в коей мере не добивался таких приказов.
- А вы что-нибудь сделали, чтобы избавиться от своих жутких обязанностей?
- Я просил об отчислении на фронт еще до того, как рейхсфюрер поручил мне уничтожить евреев.
- А потом?
- Потом вопрос уже так не стоял - иначе можно было бы подумать, что я увиливаю от порученного мне дела.
- Значит, дело это вам нравилось?
- Нет. Оно мне совсем не нравилось, - решительно ответил я.
Прокурор сделал паузу, посмотрел мне в глаза, развел руками и продолжал:
- Тогда не скажете ли нам, что вы думали о таком задании?
Наступило молчание, все взоры устремились на меня. Я подумал немного и сказал:
- Это была нудная работа.
Прокурор опустил руки - по залу снова прокатился гул. Немного позже прокурор сказал:
- В ваших показаниях я читаю: "Еврейки часто прятали детей под смятой одеждой, чтобы не брать их с собой в газовую камеру. Особой команде заключенных был дан приказ - обыскивать одежду под наблюдением эсэсовцев. Обнаруженных детей бросали в газовую камеру".
- Вы так сказали, не правда ли? - спросил он, подымая голову.
- Да, - ответил я и добавил: - И все же я считаю необходимым внести поправку.
Он сделал знак рукой, и я продолжал:
- Я не сказал, что детей "бросали". Я сказал, что их "отправляли" в газовую камеру.
- Не в словах дело! - с раздражением воскликнул прокурор. - И вас не трогало поведение этих несчастных женщин, которые, идя на смерть, все же рассчитывали на великодушие палачей и делали отчаянную попытку спасти своих младенцев?
- Я не мог себе позволить проявлять какие бы то ни было чувства. Я выполнял приказы. Дети рассматривались как нетрудоспособные. Я обязан был их отравлять.
- И вам никогда не приходило в голову пощадить их?
- Мне никогда не приходило в голову нарушить приказ. А впрочем, добавил я, - что бы я делал с детьми в КЛ? КЛ - не место для детей.
- Ведь вы сами отец семейства? - заметил он.
- Да.
- И вы любите своих детей?
- Разумеется.
Он сделал паузу, медленно обвел взглядом зал и обернулся ко мне.
- Как же мирится ваша любовь к собственным детям с вашим отношением к маленьким евреям?
Я ответил:
- Это разные вещи. В лагере я был солдатом. Дома я им не был.
- Вы хотите сказать, что вы по природе двойственный человек?
Я поколебался и ответил:
- Да, пожалуй...
Но зря я так ответил, потому что во время своей обвинительной речи прокурор воспользовался этим, чтобы говорить о моей "двуличности". В другом месте, напомнив о том случае, когда меня вывели из себя некоторые свидетели, он воскликнул: "Эта двуличность проявляется даже в выражении лица подсудимого, который то производит впечатление маленького аккуратного чиновника, то какого-то страшного, готового на все зверя".
Он сказал также, что, не довольствуясь выполнением приказов, сделавших из меня "самого большого убийцу нашего времени", я проявил при исполнении своих обязанностей еще невероятные лицемерие, цинизм, жестокость.
2 апреля председатель суда зачитал мне приговор. Я выслушал его, стоя навытяжку. Приговор был таким, как я и ожидал.
В приговоре, помимо всего прочего, указывалось, что я должен быть повешен не в Варшаве, а в своем лагере, в Освенциме, на виселице, которую я сам соорудил для заключенных.
Спустя минуту после того, как кончили читать приговор, стоявший от меня справа конвоир тихо дотронулся до моего плеча. Я снял наушники, положил их на стул, повернулся к своему адвокату и сказал:
- Благодарю вас, господин адвокат.
Адвокат кивнул мне, но руки не подал.
Я вышел в сопровождении конвоиров через маленькую дверь справа от стола судей. Я прошел длинный ряд коридоров, по которым никогда еще не проходил. Они освещались большими окнами, и стена была залита светом. Стоял ясный морозный день.
Несколько минут спустя дверь моей камеры захлопнулась за мной. Я сел на койку и попытался собраться с мыслями, но тщетно. Мне казалось, что моя смерть не имеет ко мне никакого отношения.
Я встал и принялся расхаживать по камере. Прошло некоторое время, и я заметил, что отсчитываю шаги.
