Остров обреченных - Стиг Дагерман
Да, шаги подкрадывались все ближе, чужак ухватился за верхний край вала, внезапно раздалось какое-то пыхтение, у Боя перехватило дыхание, он понял, что его раскрыли и обнаружили, и тут капитан взялся за край другой рукой, снова пыхтя от напряжения. С большим трудом он подтянулся и вылез наверх, немного посидел верхом на вале, перекинув через него ногу в блестящем сапоге; и вот сумерки уже почти растворились, его со всех сторон обняла тьма – лицо с одной стороны еще освещал зеленоватый свет: половина лба, глубоко посаженный глаз, покрытая жесткой щетиной щека, половина шеи с распухшей жилой, которая, казалось, вот-вот лопнет, стоит только дотронуться до нее.
Капитан пнул скалу сапогом, очень медленно, ибо у него было много времени – как раз столько, чтобы Бой Ларю успел разнервничаться. Бой засуетился, вскочил на ноги, ощутив, как раны в паху словно обожгло огнем, но не успел он показать, что ему больно, как только что пронизывавший его страх растворился, и он спокойно, ничем не выдав себя, обернулся к капитану и произнес:
– Значится, и капитан тоже решили прогуляться, на мир посмотреть?
Огляделся, обвел взглядом плато, темную траву и море, все еще расчерченное узкими, до боли растянутыми темно-зелеными полосками, небо, темное небо, возвышающееся над морем, угрожающее и удушающее, как будто бы это и был мир, над которым, словно алые светлячки, иногда поблескивают звезды.
– Ларю, – произнес капитан, продолжая пинать сапогом скалу, с деланой небрежностью равномерно ударяя железной набойкой о камень, – Ларю, вы от нас что-то скрываете!
– Но капитан, спешу вас заверить, позвольте вас заверить…
– Сначала я не хотел ничего говорить, думал: ну чего там, все мы себе на уме, невозможно требовать, чтобы все подчинялись организационным требованиям, – хотя я-то всегда твердо знал, что эффективная организация требует беспрекословного, поголовного подчинения, требует одинаковых усилий от всех. Итак, я проявлял снисхождение, думал: ну, наверно, он говорит правду, ищет какой-то там камень, безобидное, в сущности, занятие, незачем запрещать такое, хотя, спешу сообщить вам, господин Ларю, ситуация у нас в высшей степени незавидная. Да, надо сказать, я смотрел сквозь пальцы на ваши попытки устраниться.
Бой Ларю посмотрел на грузного мужчину, сидевшего на его вале, – его собственном вале, который он сам нашел, сам высмотрел своими собственными глазами. Довольно высокого роста, но недостаточного, чтобы считаться высоким, коренастый, весит, судя по всему, немало, плечи как у мраморного памятника – мускулистые, широкие, холодные – и лицо, лицо, привыкшее отдавать приказы, губы, слегка искаженные презрением, тем же презрением, которое сквозило в линиях подбородка и бровей, в линии, соединявшей переносицу и терявшейся в сети морщинок вокруг рта. Но в этом лице не было того, что внушало ему самый сильный ужас, – отчаяния и голода, из-за которых остальные были готовы вот-вот рассказать все свои самые страшные тайны. Он уже успел проникнуться к нему какой-то странной симпатией, хотя не такой уж и странной, потому что к нему пришел единственный человек, способный проявить стойкость; человек, у которого наверняка тоже были раны, но который хорошо умел их скрывать; человек, которого он с радостью был готов слушаться; единственный человек, который требовал от него подчинения, единственный, кто еще мог спасти его.
– Мы ведь с вами оба люди военные, – продолжал капитан; уже стемнело, ящерицы, шурша, спешили в свои норы, – мы оба знаем, что такое дисциплина, мы оба привыкли подчиняться и знаем, что это означает. Присядьте, поговорим.
Бой Ларю присел на вал в неудобной позе, но не решился сменить положение; к тому же он так радовался, что его спасли, так гордился, что может подчиняться этому мужчине, грозно топающему сапогом по его плато, ведь он знал, что это идеальный сапог – он собственноручно каждое утро начищал его травой, песком и листьями, с удовольствием отмечая, с какой достойной восхищения тщательностью производители продумали конструкцию, – не хуже городской ратуши, где есть залы для всевозможных целей, этот сапог был гармоничен, как музыкальный инструмент, и при этом обладал жесткостью и совершенно естественной, как у хищного зверя, брутальностью.
– Садитесь поближе, – произнес капитан и отодвинулся от солдата подальше. – Помню, как-то раз в Вердиссе мы заняли позицию на холме рядом с церквью и развели костер у кладбищенской стены – небольшой такой костер из листьев и веток, толком не согреешься, но смотреть на огонь приятно, уютно, знаете ли, по-домашнему, а на равнинах близ Вердиссы чертовски уныло и одиноко. Нам казалось, что мы остались одни – не только в Вердиссе, а вообще в целом мире, – стояла осень, темнело рано, и я приказал развести этот костер, чтобы нам не было так чертовски одиноко.
Бой Ларю почтительно слушал рассказ об огне, огне близ Вердиссы, который, судя по всему, был чрезвычайно важным, ведь о нем говорил сам капитан, но слушал исключительно из уважения; последние сумеречные полоски взорвались, оставив после себя едва заметное матовое свечение над тихо плещущимся морем; гудение волн стало ниже, будто их накрыли крышкой, и приходилось прислушиваться, чтобы расслышать, что под ней происходит. Теперь все казалось чище и лучше, теперь два зверька в его паху могли беспрепятственно грызть плоть, ведь Бой больше не испытывал искушения обнажить раны и жадно разглядывать их, чувствуя, как на лицо ложится та же печать отчаяния, дикого звериного отчаяния, которая уже отметила многих из его товарищей – нет-нет, не товарищей, а просто таких же выживших.
Подступала ночь, неуверенно, словно не зная, остаться или снова исчезнуть, и на небе одна за другой загорались звезды; он поглаживал углубления в каменном валу: вокруг все было тихо и спокойно, но он тщетно пытался уловить скрытый в камнях звук, и тут его резко вернул в реальность негромкий, но довольно четкий сигнал, вызвавший в нем беспокойство. Сначала он не понял, где источник звука, и, охваченный тревогой, нервно забарабанил было костяшками пальцев по валу, но тут же перестал и начал очень внимательно слушать капитана, сразу же заметив, как в его голосе появилось что-то новое, – так новый источник вещания вызывает помехи, почти заглушая остальной эфир, – и это новое полностью захватило его речь, и все стало совершенно неважно: просто слушать надо было именно источник помех. Капитан продолжал говорить о костре в
