Остров обреченных - Стиг Дагерман
– Тогда ты мой, – сказал он, – ты мой! – и прошептал: – Покажи мне раны, где твои раны, покажи мне их немедленно!
– Но сейчас темно, капитан, вы не могли бы подождать до рассвета? В паху, в паху…
Бой осторожно поднялся на ноги, легонько оттолкнул капитана, перемахнул через стену и исчез в темноте и тишине. С жутким грохотом он бежал вниз по крутому склону, земля под ним словно разверзлась, потом упал и из последних сил пополз в спасительную траву. Капитан сразу же нашел его и помог подняться на ноги.
– Берегите себя, – назидательным тоном произнес он, – не стоит расходовать силы столь глупым образом.
Вместе они вошли в заросли травы, которая мягко сомкнулась над их головами, словно огромная волна.
– Я не желаю вам зла, я просто хочу взглянуть на ваши раны.
И тут Бой Ларю дернулся, высвободился из его рук, попытался убежать, но споткнулся, попав ногой в одну из тех коварных ям, которых так много на острове и где по ночам прячутся ящерицы, упал, раздался чей-то крик боли, и что-то с шуршанием уползло в траву. Бой Ларю так боялся этой темноты, этих непонятных криков и всего, что с ним уже произошло, хотя на самом деле ничего еще не произошло.
– Вот мои раны! – закричал он. – Оставьте меня в покое, оставьте меня! О, я знаю вашу породу! Я хорошо знаю, что происходило в одной библиотеке в гарнизоне Бросто перед полуночью, когда огонь в камине догорал, когда офицеры сдвигали кресла, шептали и громко дышали за закрытой дверью! Зачем вам смотреть на мои раны, спешу вас заверить – не на что там смотреть, две самые обычные раны, вам-то они зачем, пусть боль останется моей, это мои, мои раны, а не ваши, ласкайте лучше свои!
– Вам стоит относиться к этому иначе, – отозвался капитан, опускаясь на колени рядом с ним, – не надо так волноваться, успокойтесь, я ведь не требую ничего невозможного, к тому же я могу просто приказать вам. Я отдам вам приказ, и вы подчинитесь.
– Подчинюсь, – простонал Бой, – разве я мало подчинялся за свою жизнь?! Подчинялся всем вам, постоянно делал то, что мне было противно, то, что казалось мне отвратительным, что причиняло мне смертельную боль…
– Но вы ведь не умерли.
– На меня орали, странно, на меня все время орали, никогда не просили, всегда орали, а я делал все, что они говорили. Вы ведь всегда говорили, что если мы перестанем подчиняться, то все пойдет не так, все развалится, организация не выживет – и я подчинялся, и организация выжила, а я нет. У меня появилась рана…
– Она не кровоточит.
– У меня появилась рана, и она всё росла и росла, но пока было еще не поздно, вам было не до меня, вы мне этого не приказывали, вы не кричали: будьте добры, покажите вашу рану, нас так интересуют ваши раны, особенно те, которые еще не загноились. Вы просто спокойно смотрели, как она растет внутри меня, на мне, через меня, вокруг меня, и я подчинялся каждому вашему слову, потому что хотел забыть о ране, скрытой одеждой, поэтому я всегда и во всем подчинялся вам!
– Тогда мне непонятно, с чего вдруг такое неповиновение, – отозвался капитан, вскочил на ноги и потащил Боя по траве; вокруг была такая бескрайняя тишина, наверху покачивались метелки, а звезды словно бы висели на них, и дым медленно плыл над травой и скалами, как будто его кто-то равномерно выдыхал; неподалеку слышался тихий плеск: кто-то шел по воде вдоль берега, и этот звук казался оглушительным на фоне бездонной тишины. Теперь было уже поздно, настолько поздно, что мысль о том, что когда-то было еще не поздно, поднялась над его головой, как красная звезда, такая же высокая и недоступная, а рана закрыла собой все тело, словно ковер, покрыла его целиком изнутри и снаружи, и если бы раны умели кричать, то он вскрикнул бы жалким голосом: «Еще и это, о боже, еще и это!» – но рядовой уже настолько слился с раной, что даже не попытался укусить капитана, когда жадные руки наконец добрались до тела.
Вечер. Страсть
Нет, вечера как такового на острове, разумеется, не было. После мимолетных зеленоватых сумерек резко опускалась ночь – так смертельно уставший орел садится на свою скалу – и наступала непроглядная тьма. И все же иногда можно было попробовать сориентироваться по звездам и пойти прогуляться; звезды испускали хилые, легко преломляемые, почти выдохнувшиеся лучи света из космоса; неуверенно и как-то нехотя они достигали своей цели, но только подчеркивали упрямую, горькую темноту – ночь без надежды и без конца. Какое-то время при желании можно было ориентироваться по звукам. Бо́льшая часть ящериц, конечно, уже отправилась на покой, перестав стучать жесткими хвостами о скалы, но, видимо, на острове также обитал какой-то особый подвид ящериц, предпочитавших ночной образ жизни; как они выглядели, было неизвестно, потому что они никогда не подходили к костру, да и вообще не спускались со скал. Однако время от времени, под покровом тьмы, раздавались ясный и четкий, громкий стук, быстрое шуршание по камням и странное, похожее на птичье, чириканье, которого никто никогда не слышал в дневное время, а вот удары казались жестче, шуршание быстрее, как будто ночью просыпались другие животные, – больше, наглее и менее вялые, хотя, возможно, просто ночь вселяла во всех такую неуверенность, что слух потерпевших кораблекрушение усиливал все звуки, делал все пугающим, закручивал вихри тайных желаний и ужаса, в котором, словно в оставленной раком раковине, вертелось их сознание.
– Боже, как мне страшно! – сказала англичанка. – Вы себе не представляете, Джимми, как я боюсь ночи! Вы наверняка понимаете, что все не должно было случиться вот так, ну почему все не могло случиться совсем по-другому? Поймите, я так боюсь всего, что здесь происходит, что уже произошло и что скоро произойдет. Я думала, что смогу помочь вам, – вы и сами знаете, каким несчастным выглядели в нашу первую встречу. Мне уже тогда хотелось… да нет, не хотелось, я слишком стеснялась и боялась, ужасно боялась. Я сразу поняла, кто вы, но была не уверена: знать такие вещи и рассказывать о них остальным – опасно, к тому же я думала, что они тоже всё
