Остров обреченных - Стиг Дагерман
Но вот что удивительно: они никогда не оказывались на его месте. На его месте всегда оказывался только он сам – никто больше не попадал в такие идиотские ситуации; он ввязывался в глупейшие ссоры, и потом все говорили, что он повел себя как полный идиот, – наверное, родился под несчастливой звездой, ибо никто другой во всем полку, да и, скорее всего, во всех полках мира, да и вообще в мире, так не поступал; вдобавок он часто действовал просто из страха ошибиться и из еще более сильного страха проявить неповиновение: например, вызывал наряд без особого повода, заметив где-то вдалеке совершенно безобидных людей, или повышал в чине собственных командиров, когда обращался к ним. Да нет, он не родился под несчастливой звездой, и когда самое ужасное закончилось, когда ему удалось дисциплинировать даже само послушание, когда верность сомкнулась вокруг его сердцевины, как скорлупки грецкого ореха, все наладилось, ему стало легче, и он с достойным похвалы рвением бросался выполнять любой отданный ему приказ.
Он хорошо помнит, как надо было испытывать парашют, для раскрытия которого требовалось совершить пятьдесят восемь движений с момента надевания до самого прыжка: он выучил всё идеально, лучше всех остальных, и механически отсчитывал секунды до подхода к люку; его сослуживцы исчезали один за другим, раскидывая в стороны руки; и вот дверь барака открывается – то ли потому, что жарко, то ли по какой-то другой причине, – он стоит у самой стены, а перед ним человек с рюкзаком, напоминающим парашют, быстро отходит в сторону, и Бой вдруг оказывается в самолете, начинает считать про себя, закрывает глаза, на ощупь подходит к люку, берется за край, наклоняется вперед и уже готовится прыгнуть, как кто-то грубо хватает его за плечо и тащит назад. Ситуация вышла неловкая, ему никто не верил, когда он объяснял, что ему показалось, будто он в самолете, ведь как можно перепутать трамвай с самолетом, спрашивали все. Этот человек хотел покончить с собой, сказал переполненный гордостью спаситель, невысокий подтянутый мужчина, но я успел схватить его в последний момент – и все пассажиры вскакивают с мест, неодобрительно молчат, разглядывают его, с тихим отвращением поджимая губы, словно говоря: можете сколько угодно сводить счеты с жизнью, милостивый государь, только не в нашем присутствии, нам не нужны кровь, допросы свидетелей и все эти сопутствующие неприятности – бедному Бою пришлось сойти на следующей остановке.
Послушание часто обращается против вас: оно полезно всем остальным, но крайне редко – самому человеку; оно заставляет нас совершать безумные поступки и оказываться между двух огней, и нам не на кого свалить вину, ибо все равно никто не поверит. Как вам вообще такое в голову пришло, говорят они с ухмылкой. Я просто выполнял приказ, отвечаете вы без тени ухмылки, просто выполнял приказ. Но это невозможно, возражают они, никто вам такого приказа не отдавал, так чей же приказ вы выполняли – Бога, дьявола или еще какого Сатаны? После такой остроумной реплики они обычно скрипуче смеются и даже слушать не хотят ваши бесполезные оправдания. Они не видят, что рана покрывает вас почти целиком: начинается сразу под воротником и распространяется на всю поверхность тела, не затрагивая только голову и ладони.
В сумерках Бой Ларю ходил по каменистому, огромному, как каток, плато, куда ему приходилось сбегать из-за ран в паху, чтобы не поддаться искушению обнажить их перед самим собой, насладиться ими и, испытывая мучительную боль, распробовать их на вкус. Со временем огромная вспышка сумеречного света, заброшенная в этот мир, сжигала крошечное пятнышко острова, на котором шесть человек подвергались пыткам – пыткам голодом, жаждой, горем, параличом. Ночь сменяла день, день сменял ночь, но голод, жажда, горе и паралич возвращались к ним каждое утро вновь и вновь; он видел, как рождаются надежды, как скорбные складки становятся все глубже, бороды – длиннее и брутальнее, тела – все более грязными и вонючими, как отрастают и спутываются волосы, как лица медленно сморщиваются от постоянных горестей, как остров рвет на куски оставшиеся у них лохмотья, как покорно сгибаются спины, как взгляд становится все упрямее и безумнее от недостатка сна и надежды, как огрубевает кожа, как она покрывается жуткой сыпью и сгорает на солнце, как кровоточат ступни, уже равнодушные к тому, куда ступают, как слова иссякают, истекают кровью, теряют силу, как трескаются губы, заостряются локти, как кожа обтягивает тазовые кости, колени, ребра, ключицы, лучевые кости, фаланги пальцев, нос, виски, лоб, челюсти, скулы, позвонки, берцовые кости, запястья и череп, – но он все равно находился в другом мире, будто бы заблудился в зоопарке: возможно, ему не удастся выйти до наступления темноты, но однажды все равно придут охранники. Он бегал между запертыми клетками, надеялся, что они заперты, и тщетно искал выход; лев рычал, за толстым стеклом шипели огромные змеи, дико и злобно выли обезьяны, а по темному вольеру метался тигр. Да, он постоянно отшатывался от диких животных, которые смотрели на него из глаз товарищей по несчастью, из их лиц и тел. Казалось, их не удержат уже никакие барьеры и преграды – они совершенно не стыдились своих ран, и это пренебрежение пугало его настолько сильно, что ему хотелось кричать, но хуже всего было то, что он и сам ощущал это дикое желание сорвать с себя одежду и зарычать: посмотрите, даже у меня есть раны, и они болят, они покрывают меня целиком, уходят вглубь моего тела и сводят меня с ума. Смотрите на них жадными взглядами, ласкайте жадными руками, целуйте жадными губами.
О, как он их боялся и как приятно было ощущать, что горячая зеленая вспышка сжигает их, унося из его мира, из этого чудесного мира погибших надежд, дисциплинированной прохлады и вакуума, в котором нет никаких проблем! Он подошел к валу, похожему на дело рук человека, – такой ровный, тщательно продуманный на случай отступления, нападения и прочих коварных неприятностей.
