Остров обреченных - Стиг Дагерман
– С ящерицей все в порядке, – ответила она и закрыла дверь. – Если ты дашь мне денег, я поеду с ним путешествовать, а потом либо вернусь к тебе без него, либо вообще не вернусь.
Итак, они уехали. О, как она страдала от взглядов людей в купе, столовых, кают-кампаниях и на таможнях! Она видела, как они, выдержав приличествующую паузу, смотрели на мальчика, а потом делали вид, что заняты чем-то другим, но взгляды прилипали к нему, и он словно обрастал безжалостными глазами, облеплявшими его лицо, как плотно приклеенные марки, и, когда по вечерам она купала его, ей казалось, что она смывает с него чужие глаза и те оседают на дне тазика отвратительным осадком.
О, как же она ненавидела его во время этих поездок среди незнакомцев! Демонстративно и жестко, словно желая помучить его и себя, она брала его за плечо и резкими жестами показывала на необычные дома, невиданных животных в зоопарках разных городов, при виде которых любой ребенок в ужасе и восторге разинул бы рот, или на людей экзотических национальностей – в портовых городах их было предостаточно, – но мальчик смотрел на всё одинаковым холодным взглядом, делал одно и то же равнодушное движение правой рукой, и люди, замечавшие ее тщетные усилия, украдкой смеялись и отворачивались, пряча усмешку.
И все же, оставаясь с ним наедине, она с болью и удивлением обнаруживала, что все равно любит его. Вечером он засыпал, и она прикрывала простынкой его лицо, нащупывала его руку, гладила и целовала ее, нередко не смыкала глаз за всю ночь, а потом в благоговейной растерянности, так часто наступающей от постоянного недосыпа, думала: а вдруг ночью с мальчиком снова произошла метаморфоза, вдруг он изменился резко и полностью – усталое старческое выражение стекло с его лица, как вода, и миру открылось новое, мягкое детское лицо, еще полное волнения и ожиданий. Ласково, очень-очень бережно она убирала простынку с головы мальчика, раз за разом обнаруживая, что ничего не изменилось. Тогда она впадала в отчаяние и, разгорячившись, выходила на палубу, перрон или в коридор отеля, в зависимости от того, где они находились, в поисках прохлады, пытаясь уйти от жестокого искушения, которое всегда обжигало кончики ее пальцев, когда это случалось в очередной раз. О, как она мечтала о каком-нибудь невероятном событии, поразительном переживании, полностью захватившем бы их обоих, о жутком чудовище, при виде которого вечно сжатые губы наконец разомкнутся, в застывших глазах вдруг заплещется искренний страх, мертвое тело задрожит от боли и отчаяния!
Они забрались далеко на восток, деньги подходили к концу, но ее уже волновало только одно – поиски чудовища, события и страха. И вот, когда они направлялись в Ронтон, поднялся шторм, и все бегом покинули палубу, перемешиваясь, будто игральные карты, – качества и черты словно менялись местами, переходя от одного человека к другому. Собрав все силы, она вырвалась из охваченного ужасом водоворота людей, бросилась по вздымающейся под ногами палубе к мальчику и собаке капитана, лежавшим под трапом. Они лежали в обнимку, выставив спины наружу, словно щиты, и сквозь пелену морской болезни и мягкую дымку страха она заметила, что те дрожали совершенно одинаково, будто сливаясь в одно тело.
О, подумала она, он дрожит, и к ней снова вернулась надежда. Трясущимися руками она перевернула его на спину, ожидая увидеть охваченное ужасом человеческое лицо, но в отчаянии рухнула на пол, уже не в силах защищаться от всего, что нахлынуло на нее. О, какой холодный взгляд она встретила – взгляд ящерицы, способной почувствовать только животный страх! Ящерица нашла собаку, собака нашла ящерицу, зверь нашел зверя.
Во время шторма пробило борт, в салон мощными струями хлынула вода, и ее набралось уже по пояс, когда, почти ослепнув от страха, все стали пробираться к лестнице. Кого-то толкнули, он упал, захлебываясь, скатился в пробоину, когда корабль медленно перевернулся, и ушел под воду, но никто даже не заметил: все боролись за жизнь возле узкого трапа, ведущего на палубу, – нога к ноге, плечо к плечу, колено к колену. После удара в подбородок, которым она наградила мальчика, у нее немного побаливали костяшки пальцев – больше она не чувствовала ничего. На палубе их опрокинуло очередным валом, сломанные мачты с глухим стуком бились о перила, матросы пытались спустить на воду шлюпку, но их все время сшибало с ног зелеными волнами, разбивавшимися о нос; мимо проплыла клетка с попугаем кока – ее закрутило водоворотом и тут же смыло за борт. Шлюпку безжалостно быстро сняли с фишбалки: при спуске она не пострадала, но, едва коснувшись воды, без какой-либо видимой причины перевернулась и исчезла; на палубе в быстром водовороте крутился и никак не мог утонуть белый поварской колпак, и мадам упала в этот дьявольский котел, зачем-то схватив колпак, а потом все исчезло, как будто ей дали наркоз.
Вся ее жизнь состояла из жутких пробуждений от ночных кошмаров, коротких периодов здоровья после долгих болезней, редких моментов ясности и горечи после бесконечного наркоза. Она еще не пришла в себя, но что-то в ней уже пробудилось и развернуло масштабную предательскую работу по подготовке всего, что должно было произойти дальше. Огромная стена обморока соединяла самый низкий пол с самым высоким потолком, и да, конечно, она понимала, что все безнадежно, что эта стена – самая жуткая из всех стен, самая тихая, единственная стена в мире, умеющая хранить тайны, но все равно с болью осознавала, что по другую ее сторону что-то происходит, звучат голоса, пока неизвестные, но постепенно узнаваемые, раздаются звон и стук, глухой стук, так хорошо ей знакомый, – неужели стена рухнет?
Да, она уже всё знает. Еще не очнувшись, медленно, словно лесное озеро, открывающееся навстречу утреннему солнцу, приходит в себя, тепло прижимается к ее конечностям, она шарит вокруг в поисках чего-то, чтобы прикрыться, но ничего не находит, и хотя она уже знает невыносимую правду, она все равно замирает, повернув раскалывающуюся от боли голову к скале: вся скала покрыта большими коричневыми ящерицами, неподвижными из-за жары, они с глухим стуком
