Остров обреченных - Стиг Дагерман
– Все верно, береги свою добродетель.
То время было наполнено тенями и смутными предчувствиями, темнота скрывалась за колоннами огромного дома, Клэр вообще перестала поднимать жалюзи во многих комнатах, ссылаясь на то, что с улицы жутко летит пыль. Постепенно все контакты с внешним миром оказались обрезаны, дом превратился в склеп, возведенный над несколькими с трудом остающимися в живых людьми, – не хватало только эпитафий на надгробиях. Из мертвого дома никто не выходил: время от времени приходил посыльный, приносил все необходимое и оставлял на крыльце для Клэр или мажордома, а мадам стояла у балюстрады наверху и с ужасом смотрела, как открывается дверь и в коридоре появляется узкая белая полоска света. Ее охватило нестерпимое желание закричать, но не от страха, а просто потому, что ей казалось, что в доме слишком много комнат, где царит мертвая тишина. Она бродила по дому и представляла себе музыкальные инструменты, с помощью которых можно было бы обставить комнаты звуками – комната виолончели, комната рояля, небольшая ниша ксилофона; она ходила и представляла себе крики, которые подошли бы к одной комнате, но оказались бы совсем неуместны в другой, пыталась представить себе, какой крик лучше бы подошел к комнате Поля, какой – к ее собственной, какой к комнатушке Клэр или мажордома.
Однажды ночью, когда в доме и на улице было тихо, а она уже привычно лежала без сна в огромной дубовой кровати, ей пришло в голову попробовать немножко покричать, чтобы узнать, каково это. Открыв рот, она с удивлением обнаружила, что кричать очень просто. Крик оказался чуть более громким, чем она ожидала; эхо напугало ее, поэтому она быстро умолкла и в страхе ожидала, что на крик кто-то прибежит, но в доме стояла тишина. Она немного успокоилась и, лежа в кровати, стала вспоминать звук собственного крика. Вспомнить в точности не получалось; казалось, что для этой внушительных размеров комнаты ее голос слишком близок к дисканту, но крик у нее был всего один, поэтому ей пришлось искать другую, более подходящую комнату. Неслышно она выскользнула в коридор и одну за другой распахнула все двери. Начала с гостиной, выходившей на улицу, а потом неспешно пошла обратно через пять других комнат, продолжая кричать. Пройдя по всем комнатам на своем этаже, она остановилась, поразмыслила и поняла, что ей следует кричать ниже как минимум на октаву, чтобы крик хотя бы приблизительно соответствовал той сдержанности и безупречному вкусу, с которым они были обставлены. Один раз она пошла в противоположном направлении, просто кричала и слушала собственные крики, чтобы понять, достаточны ли они хороши.
Однако до совершенства было далеко: в ее криках было что-то вульгарное – видимо, потому, что она слишком широко открывала рот; на третий проход надо попробовать по-другому, подумала она. Но третьего раза не произошло. С двух сторон к ней подбежали мадемуазель Клэр и мрачный мажордом – они явно договорились обо всем заранее, – повалили на пол, засунули в рот тряпку и скрутили руки. Она вырывалась, пыталась выплюнуть кляп, чтобы наконец объяснить, что она просто затеяла перестановку, но они оказались сильнее, им удалось усыпить ее, и на следующий день она проснулась обессиленная и ужасно охрипшая, а они сидели у ее постели, не сводя глаз с нее и друг с друга.
– Пойдемте, мадам, нам нужно в церковь, – сказала Клэр.
Они пошли в церковь, но не в ту, где она совершала покаяние. На секунду она оторвала ладони от лица и огляделась. О, эта красная черепица, этот цвет, который обретает такую яркость и резкость именно на закате! Через купола облаков виднелся край еще не утонувшего до конца солнца, посреди безжизненно распростертого моря вверх поднималась башня, башня красной монастырской церкви, заслоняющая собой все остальное, временами растворяющаяся в красно-желтой дымке, но вновь проступающая из тумана, с каждым разом все более и более знакомая, любимая, недоступная и от того причиняющая боль.
Неожиданно на стену выползает небольшая, крошечная, как жучок, ящерица. Казалось, она вот-вот исчезнет в одной из тысяч щелей, но нет, посмотрите, ящерица растет, хвост вытягивается до самого шпиля; она растет и в ширину, холодный панцирь вскоре закрывает собой всю стену, отвратительно маленькая головка вытягивается и жадно устремляется к земле, все ниже и ниже. Мадам застывает с беспомощно поднятыми к исчезнувшему шпилю руками, а потом медленно движется вперед. «Проглоти меня, чудовище!» – хочется закричать ей, но в этом сне-воспоминании слова так и не срываются с ее губ.
И вот она снова стоит в комнате Поля, на этот раз упрямо лицом к окну; спина полностью зажила, капли света проникают в комнату через сломанные жалюзи и прилипают к ковру. Она знает, что он наблюдает за ней каждым сектором глазного яблока, впитывая ее, хотя лежит, наполовину отвернувшись к стене, и поглаживает острие штыка.
– У меня будет ребенок, – сказала она и ухватилась взглядом за другой, такой далекий взгляд, чтобы не упасть. – У меня будет ребенок от священника.
Он даже не обернулся к ней, продолжая лежать в том же положении, но своей тут же вспыхнувшей кожей она чувствовала, как он сверлит ее взглядом, ведь глаза не парализованы, они могут бить и кусаться, рвать и царапать, преследовать жестко и беспощадно, куда бы ты ни пошла.
Отныне дом полностью закрыли, и он превратился в осажденную крепость, но на самом деле дом осаждал себя сам: стены словно бы сближались сантиметр за сантиметром, комнаты становились все теснее, потолок опускался, пол поднимался, стало тяжело дышать, осталось только одно – лежать, до предела сжав грудную клетку, ловить ртом воздух и любовь, будто выброшенная на берег рыба.
Ящерицы, повсюду ящерицы.
Она снова стояла в комнате Поля, нет, не стояла – ползала, бесконечно медленно ползала по пушистому ковру между кроватью и окном; воздух в комнате был еще более спертым, чем раньше, все жалюзи починили. Она не могла встать, ибо, стоило ей дернуться и попробовать подняться с колен, как ее тут же прижимало к полу ненавистью, тоской, горем, отчаянием и злостью, скопившимися в этом доме. Его взгляд, всегда устремленный
